Виленские коммунары

А тот все угощал его дорогими, ароматными папиро­сами и сам брал одну за другой, бросая недокуренные. Оглянулся на дверь, за которой стоял доставивший сюда отца тюремщик, понизил голос и неожиданно перешел на чистую, изысканную польскую речь. Стал нашептывать отцу, что люди, сочувствующие революции, есть во всех сословиях и классах общества, а раз так, то почему бы им не быть и среди жандармских полковников... И посулил отцу волю, прежнюю работу, любую помощь и поддержку, если он согласится вести «революционную» агитацию среди рабочих под его, Дубельта, руководством...

У отца засосало под ложечкой.

— Одно нехорошо, Мышка,— что ты убил Павелака,— вдруг ни с того ни с сего сказал Дубельт.— Конечно, собаке собачья смерть, но скрыть твою причастность к убийству будет трудно...

— Да я же его не убивал! — с трудом ворочая сухим языком, сказал отец, и все закружилось у него перед гла­зами.

— Эх ты, революционер! — ласково погладил Дубельт отцовскую руку своей мягкой ладонью.— Пора бы тебе знать, что для нас совершенно безразлично, убивал ты его или не убивал: достаточно тех показаний, которые мы име­ем, чтобы тебя повесили...

Думал — испугает, а у отца, наоборот, от этих слов прояснилось в голове. И взяла его лютая злость. И, чтобы поскорее избавиться от гадины, нарочно сказал грубым тоном:

— Ну и сволочь же вы, господин полковник! Нет, ничем вы меня не запугаете... Вешайте!

Дубельт не рассердился, лишь усмехнулся злорадно. На этом он отпустил отца, предупредив, чтобы к следующемму допросу он хорошенько все обдумал и образумился.

Потом таскал его на допросы множество раз и все при­ставал, чтобы отец согласился пойти к нему на службу... Но отец действительно одумался и успокоился... Потом долго вспоминал, как легко и хорошо ему стало, когда он никого не выдал и не сболтнул ничего лишнего, решил спокойно ждать суда, даже если придется принять смерть.

Тревожился лишь о матери и обо мне, волновался, что нам будет без него трудно. Отец хотел повидать нас, но долго не давали разрешения. О нас он теперь знал только со слов Дубельта.

Хотя отец и не спрашивал, тот охотно сообщал ему но­вости: жену уволили с мармеладной фабрики и не берут на работу в другом месте, хозяин из квартиры выселил...

Да, так оно и было. Нужда заставила нас переехать в Брудянишки. Абрам, сын Зелика, к этому времени выстроил себе домишко, нашу хату освободил, и мы в нее вселились. Стали жить. Мать шила местечковым барышням модные блузки, платья, я же гонял собак по улицам местечка — благо лето, тепло, хорошо.

***

В это время совсем нежданно, словно с неба сва­лился, прикатил из Сибири дедушка. Как он там, в Красно­ярске, жил, что делал, почему ничем не давал о себе знать, навсегда осталось для меня загадкой.

Был он маленький, седенький, дряблый, весь какой-то издерганный. Волосы не зачесывал ни назад, ни набок; они отрастали белыми концами вниз и торчали как-то несураз­но, словно на голове у него был парик. Борода и усы были редкие, какие-то неурожайные, седенькие, каждый волосок закручивался куда ему вздумается. Одни брови росли густо, лохматые, и не седые, а бурые. Маленькие, глубоко по­саженные глаза прятались под ними, словно мышата под копнами прошлогоднего сена. Мне никак не удавалось раз­глядеть, какие же у дедушки глаза.

Был он всегда понурым, молчаливым. И если говорил что-нибудь, то или крайне раздражительно, или с какой-то злой издевкой.

Мать рассказала ему, что знала, о бабушке. Он без­различно молчал. Тогда мать, видя, что он как будто не соби­рается сходить на могилу и даже не спрашивает, где она похоронена, посоветовала ему пойти посмотреть. Он безраз­лично согласился.

Водил его показывать место я. Бабушку похоронили на новом кладбище, за Виленским трактом. Кругом там пу­стырь, уныло, бродят голодные местечковые козы. Когда мы пришли и дедушка прилег возле могилы на траву, одна молоденькая козочка взбежала на бабушкин холмик и за­мерла... Смотрит на дедушку, трясет своей бородой. Дедушка замахал рукой, козочка мотнула головкой, пригнулась — и торк его рожками в плечо. Дедушка как-то странно за­смеялся... И это бы, кажется, первый и последний раз, когда я видел, чтобы он смеялся.

Я хотел прогнать коз, разгуливавших по могилам и портивших молодые деревца. Но дедушка уже поднялся и молча зашагал с кладбища на дорогу. По пути домой он ку­пил мне у базарной торговки лепешку за копейку. Торговка долго отказывалась взять ее — копейка оказалась ржавая, стертая. И это был первый и последний гостинец, кото­рый я получил от своего дедушки.

***

Отец все еще сидел в виленской тюрьме, никакой надежды на его скорое освобождение у нас не было. Но вот пришла открытка, что ему разрешено свидание с родными. И дедушка захотел к нему съездить. Повез большой кара­вай черного хлеба, ладный кусок сала, мешочек махорки и мешочек орехов-лузганцов. Орехов я насобирал сам, в лесу пана Хвастуновского, что километра за три от Брудянишек.