Виленские коммунары

Тетя Зося, невысоконькая, светленькая, чистенькая, удивительно нежная молодая женщина, работала белошвей­кой. Их близкий знакомый, тоже сапожник, Степан Каронес, которого в дальнейшем я больше знал по прозвищу «Тарас», шутя называл ее «Зосей Рулёк». И когда она, тоже, конечно, шутя, дулась на него и спрашивала, зачем он ее обижает, Степан расправлял рыжие усищи, смеялся и го­ворил:

— Носик у тебя, Зосенька, рулёчком, носик...

Детей у Вержбицких было двое — девочка пяти лет и мальчик лет двух или трех. Потом прибавились еще два мальчика.

Жилось мне у Вержбицкого хорошо. Он обращался со мной ласково, кормил сытно и работой не неволил.

***

Праздники я проводил у матери. Мог бы, конечно, ходить и в будни, в свободное от работы время по вечерам, но мать не разрешала бывать у нее часто: это не нравилось пани Будзилович.

Будзиловичи имели двоих детей — сына Болеся, ровес­ника мне, и дочку Стасю, маленькую хорошенькую девочку, тихую и очень уж стеснительную. Болесь же был избало­ванный, своевольный мальчишка, сопливый панич. Заведя знакомство, мы с ним нередко носились по двору как уго­релые, и вот пани Будзилович пожаловалась матери, что стоит Болесю поиграть со мной, как назавтра он уже и уро­ков не знает и в гимназию идет безо всякой охоты. Я делал вид, будто верю этим россказням, хотя прекрасно понимал, что пани скупа и боится, как бы мне не перепал лишний кусок на кухне. Это была борьба за хлеб.

Так-то уж я и бегал с Болесем!.. Обычно, когда я прихо­дил, мать старалась улучить свободную минутку, зазывала меня на кухню и усаживала за трехногий столик в углу под лестницей на чердак. Усадит — и велит писать письмо отцу, в село Благовещенское, Киренского уезда, Иркутской губернии. Находилось это село где-то в глухой тайге, кило­метров в трехстах от города Киренска, чуть ли ни за тыщу километров от Иркутска. Письма, как наши, так и отца, часто терялись в пути, а если доходили, то не скоро, через месяц, а то и больше. И это очень охлаждало мой пыл к пи­санию. Пишешь, пишешь — и кто знает, может быть, впустую. Если даже письмо и дойдет, то за такой срок успеешь запамятовать, о чем писал. Кроме того, мать требовала, чтобы я писал обязатель­но по-польски. Диктовать же она не хотела: расскажет, расскажет, а ты сочиняй своим умом. В школе же меня нау­чили писать только по-русски. Ну и натерпелся же я! До слез доходило каждый раз — и со стороны матери и с моей. Мать плакала от жалости к отцу, разговаривая с ним в письмах. Я же плакал с досады, что не получается у меня, как ей хотелось бы. Да и вообще мне было легче насучить дратвы на сто пар сапог, чем сочинить одно письмо. А в другой раз плачу, а самого смех разбирает. Бывало, смеюсь как помешенный.

«Муй дроги пане мэнжу!» — обращается мать в письме к отцу, а мне смешно, хоть ты тресни: ну что она закручивает на господский лад!

— Чего смеешься? Над кем? — грозно спросит мать. И тут же зальется слезами.— Разума у тебя нет в голове, сыночек ты мой! Ничего-то ты не понимаешь! — И вздох­нет.— Уже и отца позабыл, не любишь ты его...

***

Однажды, когда мы с ней писали письмо, на кухню заглянул ни с того ни с сего сам пан Будзилович — лысый, черноусый, в очках. Я испугался его. А он посмотрел на меня, увидел на глазах слезы, подошел ближе, взглянул на мои каракули... Мне стало стыдно. Покраснел, чувст­вую — горят уши. А он обернулся к матери и говорит:

— Знаешь, Анэта, подучить бы надо твоего мальчика. Польскому, да и вообще... Пишет он... неважно...

Не сказал «ни к черту», а только «неважно». Видно, при­надлежал к числу людей на редкость вежливых и не хотел сказать при мне суровое слово правды или был из ясновид­цев, которые считают за лучшее обнадежить человека мяг­костью оценки, чем бить критикой, как дубиной, после чего и подняться не сможешь.

— Проше пана, как же я буду его учить? — заговорила мать обычным теперь для нее страдальческим тоном, хотя это совершенно не шло к ней: пусть она и не выглядела цветущей, но все же была красивая, видная.— Проше пана, я ведь отдала его в учение к сапожнику. Он там хоть про­кормит себя, ремеслу научится. А в школу пойдет — где я наберусь на него?

— Гм... Разве муж ничего тебе не присылает?

— Присылает,— виновато ответила мать.— Как же не присылать! Да ведь...— И замолчала, чтобы не прогово­риться, сколько в самом деле присылает ей отец. Даже вздохнула притворно.

Я хорошо понимал ее хитрость и не удивился. От господ всегда лучше скрывать правду, в какую бы сторону она ни клонилась, хорошую или плохую.

Пан промолчал, покрутил ус и вышел.

XIII

ПАНИЧ-РЕПЕТИТОР

Ученье — свет, а неученье — тьма.