Виленские коммунары

— Пускай у нас живет. Хоть будет кому с детьми по­сидеть, когда мы с мужем пойдем куда-нибудь вечером.

— А как же с едой? — спросила мать.— Ведь я много платить вам за пропитание не смогу.

— Э-э... какая там плата! — ответил Вержбицкий.— У нас не наестся, так у тебя подкрепится на кухне.

Повеселела мать. Но когда я стал ходить в школу, призадумалась и забеспокоилась. Ей казалось, что если кто учится, то не должен ни за детьми присматривать, ни дратву сучить. Должен быть паничом — и только. Иначе какая это наука?

***

А тут пришло письмо от отца. Он сообщал, что ему прибавили еще три года и теперь повезут куда-то в другое место. Мать заплакала, заголосила, и совершила на этом письме небольшую, безвредную спекуляцию. Держа письмо в руках и обливаясь горючими слезами, она попросила у пана и пани дозволения взять меня к себе на кухню: буду я тише воды и ниже травы, и есть она будет варить себе и мне капусту с картошкой, в отдельном чугунке, а постель мне можно будет поставить на том месте, где трехногий столик, под лестницей на чердак. Купит в бакалейной лавке два пустых ящика, положит на них коротенькие дощечки, набьет свежим сеном чистый мешок — ни пыли, ни запаха...

Морщилась-морщилась пани Будзилович, в конце кон­цов все же дала согласие, но с условием, что я не буду играть с ее Болесем, что мое место мать отгородит шир­мочкой и что платить ей теперь будут меньше.

Поняла мать — дорого обойдется ей эта спекуляция, да отступать было поздно. Так перешел я от Вержбицких на кухню. Загнали меня в тесный угол под ходом на чердак, как мышь в щель...

От Вержбицких ходить в школу было ближе — они жили на Вороньей улице, рядом с Полесским клубом. Теперь же ходить стало дальше: господа Будзиловичи жили на Юрьевском проспекте, почти около Зверинца. Два раза в день я должен был тащиться через весь город. Правда, гово­рили, что с будущего года при школе откроется интернат, где за небольшую плату можно будет иметь постель и питание. Этой надеждой я и жил. Жил — и был счастлив: как бы там ни было, а учусь... Так, в надеждах, прошло время до весны.

XIV

КОСТЕЛ СВЯТОГО ЯКУБА

На мою беду, в это время в Вильно разгорелся спор между польскими и литовскими националистами из-за костела святого Якуба, что на Лукишской площади. Литов­цы ездили в Рим, к самому святейшему папе, лобызали святейшему туфлю и получили у него разрешение и благо­словение молиться в одном из виленских костелов по-литовски.

Сами они выбрали или виленский епископ определил им для этого костел святого Якуба — в конце базарной площади, недалеко от знаменитой лукишской тюрьмы,— не знаю.

Среди литовских националистов-клерикалов, да и всех литовских националистов, даже таких, как социал-демократ доктор Домашевич, ликование было тогда большое. Нацио­нализм объединил их в одну кучу. Разница была лишь в том, что литовские ксендзы от радости плясали открыто, подбоченясь, а доктор Домашевич — тот притопывал стыдливо, спрятав руки в брючки.

Но не^- зевали и польские патриоты. Они извлекли из архивов заплесневелые бумаги, которые должны были служить доказательством, будто фундамент костела святого Якуба заложен поляком. В своих газетах они писали, что подлые и хитрые литвины обвели святейшего папу вокруг пальца... И потихонечку стали подзадоривать фанатичных до исступления католичек-святош, политически неграмот­ных ремесленников, подмастерьев, дворников, кухарок, что­бы те силой, скопом не допустили литвинов забрать костел. Еще чего! Отдать костел для молений на таком грубом мужицком языке, который господу богу и слушать будет противно...

Моя мать успела к этому времени подружиться с господ­скими и ксендзовскими служанками и заделалась не только набожной католичкой, но и ревностной польской патриот­кой, что очень нравилось пани Будзилович.

И вот наконец наступил светлый весенний мартовский день, на который в костеле святого Якуба было назначено первое, торжественное, литовское богослужение.

Литовцев собралось много. Но еще больше привалило на площадь к костелу «польских»: богомольные ханжи с обезьяньими лицами, веселые мальчишки, краснорожие хозяйчики в широченных, толстопузых пальто, их верные поджарые и, как всегда, немытые мастера и подмастерья, темные набожные служанки, вроде моей матери, ну, и, конечно, тупоголовая шляхта из окрестных деревень.

Обе армии, а больше польская, как «агрессор», прибыли с тросточками, палками, крепкими зонтами, а кто и с камеш­ком в кармане — на случай, если драки не миновать...

По праздникам мне разрешали играть с Болесем во дворе. Но играть с ним было не больно интересно. Он ока­зался не компанейским: надо мной смеяться — это можно, а я его не тронь. Гладь как чирей, чтобы не надулся. Бросиля игру, заглянул на кухню, а матери там нет, обед у плиты готовит сама пани Будзилович... Я оторопел. А она обли­зывает ложку и говорит — отпустила сегодня мать.

— Куда?

— Бронить костел польски од хамув литвйнув!