Виленские коммунары

Теперь, он приехал в Вильно на разведку, решив оста­вить Минск и перевезти свою мастерскую сюда. Вспомнил, что живет здесь свой человек, сестра, зашел в адресный стол, получил адрес — и вот явился в гости.

Но на этот раз затея его с переездом почему-то сор­валась. Между прочим, разузнав, где я работаю и что умею делать, он стал уговаривать мать отпустить меня с ним в Минск, работать у него в мастерской.

Мать рассыпалась в благодарностях. Она была счастли­ва, что брат наконец-то решил ей помочь... Я подумал-подумал и тоже согласился. Потянуло в другой город, ну, и к родичам, конечно.

Почему, рассуждал я, бывало, мы с матерью такие не­счастные. Ни родни у нас нет, ни в гости сходить, чтобы поесть вкусно, некуда. А тут вдруг является дядя, да еще с такой дочкой, моей сестрицей! Сестрица же, хотя и очень была занята чаепитием — пила, отдувалась,— а погляды­вала на меня с любопытством, приязненно... Видно, понра­вился. И нежно, я бы даже сказал — немножко кокетливо, улыбнулась мне.

Ну, я и поехал!

XVI

КАК ЗАЦВЕТАЛ МОЙ САД

Я песняй мілую сваю праслаўлю...

Янка Купала

В Минске у дяди была небольшая, с витринкой, сапожная мастерская на Захарьевской улице.

И домик у него тоже был на Захарьевской, но довольно далеко от центра, за мостом через Свислочь, на Золотой Горке. При домике садик, огород. Место привольное, кра­сивое, на солнышке.

Кроме Юзи, у дяди была еще одна дочка, Яня, тогда лет двенадцати. Сестры мне понравились, особенно Янинка — тихая, задумчивая, светловолосая девочка с голубенькими глазами. Они росли сиротами, мать умерла два года назад, и в доме хозяйничала Юзя, девушка бойкая, иной раз даже слишком... Одно время она училась в прогимназии и, видно, там-то и набралась этой бойкости. Из прогимназии ее давно исключили. Мне она как-то сказала, что за невзнос платы. Потом, запамятовав, ответила, что сама бросила учиться после смерти матери — нужно же было кому-то присматри­вать за домом. В конце концов у меня сложилось убежде­ние, что ее исключили за плохую успеваемость.

Юзя стыдилась, что ее отец сапожник. И в разговора никогда не произносила этого слова — «сапожник», только «обувной мастер». Она даже вынудила своего отца-скрягу заменить на вывеске нелюбимое ею слово. Старую надпись «Сапожная мастерская» замазали, вместо нее появилась новая: «Мастерская обуви».

Если к ним заходил бестактный заказчик и спрашивая «Где тут сапожник?» — или ронял это слово в разговоре, а она слышала, то непременно вмешивалась, запрашивала втридорога и предупреждала: «Здесь вам не какая-нибудь швальня-чеботарня. У нас мастерская обуви — мужской, дамской и детской».

Откуда у нее шрам на лбу? Решила однажды повеситься в погребе, но оборвалась и рассекла себе лоб об острый черепок или о какую-то железку. Вешалась лет тринадцати, разочаровавшись в жизни: отец из-за скупости не хотел по­купать ей платьев, какие носили Юзины подруги — гимназистки из зажиточных семей.

Однако Юзя была вовсе не глупа и не лентяйка. Каж­дую свободную минутку она отдавала чтению, беря книги в Пушкинской библиотеке. Что читала? «Ключи счастья» Вербицкой, «Санин» Арцыбашева, любовные романы самых разных авторов, «Половой вопрос» Августа Фореля и тому подобное, лишь бы про любовь.

Стала она и мне подсовывать эти книги, незаметно втягивая в беседы по поводу прочитанного, когда никого ря­дом не было. Иной раз такое плела, что мне, хотя я был из Вильно, а она всего-навсего какая-то минчанка, дела­лось стыдно. А ей хоть бы хны!

Чуяло мое сердце, что добром для меня это не кон­чится...

***

И вот прожил я у них год с чем-то, и в конце весны, в начале лета, в одно, как говорится, прекрасное утро после не менее прекрасного вечера, который мы провели с Юзей, мне нестерпимо захотелось бежать из их дома куда глаза гля­дят... Утром сказал дяде, что получил письмо из Вильно, от одного товарища, с приглашением на свадьбу и что, возможно, скоро не вернусь, а может быть, и совсем не вернусь, так как хочу жить в Вильно... Перед обедом, так и не попрощавшись с Юзей, я уже садился в виленский поезд. И поехал. В дороге, первый раз в жизни, напился. На станции Радошковичи купил в буфете полбутылки водки, и хотя выпил мало, но плохо за­кусил. Погода же стояла жаркая, и меня с непривычки развезло. Помню, угрожали мне арестом, кто-то требовал с меня штраф, кто-то смеялся... А я молчал, проливал тихие слезы. Они, видимо, думали, что я плачу спьяну, жалею деньги на уплату штрафа. Я же плакал совсем по другой причине, плакал потому, что так неудачно зацвел мой сад...

На вокзале в Вильно я вышел из вагона вполне благо­получно. Но, сходя по ступенькам вниз, в катакомбах под железнодорожными путями, я то ли споткнулся, то ли поскользнулся, наступив на апельсиновую корку, и грохнулся на цементный пол. Стукнись головой — наверняка расколо­лась бы, как арбуз. Счастье, что голову спас, выставив вперед руки. Зато левая рука хрустнула...