Виленские коммунары

Однако и после этого она не оставила своих ме­щанских ухаживаний за мной. Думаю, без ведома отца, ку­пила и подарила мне золотое перо «самопишущее» за три рубля пятьдесят копеек. Перо мне понравилось, я соблазнил­ся и взял, но решил припрятать до лучших времен.

С разрешения отца, хотя он и был скуп ужасно, купила наилучшего сатина темно-коричневого цвета, сняла с меня мерку и сшила рубашку с отложным воротничком, под галстук-самовяз, и сама же вышила на воротничке синие васильки. Чтобы не обижать ее и, не срамить перед отцом, я рубашку взял, смалодушничал, но надеть ее у меня не хвати­ло духу, хотя бы показаться в ней... Тоже спрятал до луч­ших времен...

Сколько раз, бывало, когда отец куда-нибудь уходил из дому, она зазывала меня к себе и кормила, ровно каплу­на. Как вспомню ее гречневую кашу с парной свининой, со шкварками, с которых сало так и текло, или ее котлеты, или полную сковороду поджаренной картошки, или ее сладкие сырники в масле, плававшие до самого верху в миске,— то даже теперь во рту тает! Ел я без всякого стыда, уписы­вая за обе щеки, потому что хотел есть. Но быть ее мужем так и не согласился.

— Неужто мне за Робейко идти? — притворно вздох­нет в другой раз она и ждет, что я отвечу.

— Иди за Робейко,— безразлично отвечал я.

— Ну хорошо. Я подожду, может, еще одумаешься...

— Жди. Только зря...

Ей, наверно, надоело ждать; даже ее отец однажды не сдержался и сострил при мне:

— Ученые любятся, что коты: он ее цап — она мяукнет, она его цап — он фыр-фыр.

И даже мою мать пытался призвать на помощь. Мать же — ах как она хотела мне этого счастья, а себе чес­ти! — знала, однако, мой упрямый характер и не вмешивалась. Возможно, тоже надеялась, что я одумаюсь.

II

ФРОНТ ПРИБЛИЖАЕТСЯ

Все это происходило еще в 1914 году, в самом на­чале войны, когда в городе мало что изменилось и лишь вок­зал и улицы были забиты солдатами, как серой саранчой.

Постепенно война заглядывала с улиц в дома, в семьи, в жизнь человека, не обходя никого.

Для меня пока что лишь подорожали продукты. Уже к концу года моего заработка не хватало даже на еду. И что же я теперь ел? Съедал обед в дешевой столовой, из двух блюд,— какой-нибудь легенький перловый супчик с не­большим куском мяса и котлетку с пюре. За обедом уже приходилось налегать и на хлеб. Хлеб пока еще давали без доплаты, и ешь, сколько влезет, но все меньше и мень­ше нарезали пшеничного, а все больше подкладывали ржа­ного, черного.

А утром и вечером теперь пил лишь чай с молоком и баранками. Иногда покупал колбасу, а уж яйца и масло ел совсем редко. И подслащивал свой чай уже с оглядкой.

С весны 1915 года «сарафанная» почта сперва нашеп­тывала, а потом довольно открыто заговорила, что немцы могут прийти в Вильно. Вскоре разговоры об этом мож­но было слышать и на улице... И когда я слышал их, какое-то необъяснимое, тревожно-радостное ожидание наполняло душу: пусть, пусть придут немцы, пусть будет хоть что- нибудь новое...

Летом, когда фронт приблизился, немцев ждали в Виль­но наверняка. И польские, и литовские, и белорусские на­ционалисты, мечтая об избавлении от русских, уже не скры­вали своей немецкой ориентации. Все рабочие из числа моих знакомых тоже ждали, чтобы русских разбили. Туркевич, например, возвращаясь вместе со мной с работы, шеп­тал мне всякий раз, оглянувшись:

— Ну, Матейка! Теперь скоро, скоро! Разобьют нем­цы русских, наступит в России второй тысяча девятьсот пятый год, и тогда самодержавию капут!

А среди наших рабочих можно было слышать и такие разговоры:

— У немцев культура!

— Промышленность поднимется!

— Немцы на пирогах спят, пирогами накрываются!

— У нас рубаха — рубль, у немцев — полтина!

— У нас платочек — гривенник, у немцев — три ко­пейки!

***

С особенным нетерпением ждал немцев мой но­вый сожитель — Ромусь Робейко, так как скрывался от призыва. Место прятаться он выбрал у меня, старую кварти­ру оставил и в домовой книге велел отметить, что выехал в Москву. В мастерской он появлялся затемно, только что­бы взять работу.

У меня в комнате он лишь ночевал. А дамские туф­ли, по части которых он был большой специалист, шил на чердаке нашего дома, устроившись у слухового окна. Там же на всякий случай поставил себе топчан, если придется про­вести ночь. Второе ложе смастерил в погребе, под нашей кухней. Практичным оказался человеком.

Особых следов от его жизни в моей комнате, мож­но сказать, не было. Но дух Робейко витал здесь те­перь всегда. Я не выносил этого духа.

Робейко был сыном бедного, безземельного шляхтича, так называемого «запашника», жившего недалеко от города Дисны на клочке земли, арендованном у какого-то по­мещика. Его два брата были значительно старше. Один, профессиональный революционер, рабочий, после 1905 года бежал за границу, но возле Вержболова был убит русскими жандармами. Второй, помоложе, работал переплетчи­ком в Вильно, в мастерской господина Знамеровского, на улице Субочь; у него тоже были революционные настрое­ния, но с уклоном в сторону польского национализма.