Виленские коммунары

Вывезли мощи из Духова монастыря, вывезли наиболее ценные архивные документы, редкие старинные книги, де­нежные запасы из банков, Екатерину, Муравьева... Пьеде­сталы под ними остались торчать, как обрубки, а статуи сняли, заколотили досками и на артиллерийских конях поперли на станцию, грузить на платформы.

Из тюрьмы уголовных, кажется, выпустили. А полити­ческих — всех до одного — вывезли, но когда и как, никто не знал. Вывозили тайком, небольшими партиями, глухой ночью. И повезли куда-то далеко-далеко от фронта, в глубь России, может быть, в Сибирь, чтобы моему отцу бы­ло веселей в большой компании.

Пойдешь на вокзал — горы вещей: сундуки, корзины, тюки, горшки с цветами, православные иконы... Тут же няньки, дети, собаки... Большое начальство и люди состоя­тельные занимают купе целиком. Жрут, пьют, ровно перед голодом. И подбадривают себя:

— Ненадолго!

— Скоро назад!

— Еще погуляем в красавице-Вильне!

А по ночам уже была слышна глухая канонада. Как-то ночью орудия загрохотали, казалось, совсем близко, особенно со стороны Свентян, на линии Петербургской дороги.

Ухали долго: то глухо-тревожно, то сильнее, веселей, редкими, отрывистыми раскатами. Говорили, немец берет Ковно, ковенскую крепость и обходит Вильно возле Свен­тян.

Поразительно: при этих раскатах в меня вдруг, поми­мо моей воли, вселялась буйная, какая-то непристойная ра­дость. Я не мог понять ее причин, не понимал самого себя и даже думал: «Уж не захворал ли я? Неладно с психикой».

***

А тут одному нашему технику с лесопилки Тыш­кевича предложили поехать в командировку в Мейшагольское лесничество. Он отказался. Не захотели ехать и другие. Тогда администрация избрала меня, жалкого та­бельщика.

И деньги на извозчика дали большие, только поезжай, привези им расписки, что долг за какой-то там материал выплачен полностью. Если привезу, обещали выдать пять рублей наградными.

Но я охотно согласился бы и без вознаграждения... Хотя дух Робейко, к моей великой радости, уже успел выветриться из моей комнаты, а сам пеовячек прятал­ся теперь где-то поближе к молодой женушке, непонятная тоска грызла меня порой так, что я готов был ехать хоть на фронт, под пули...

С радостью сдал я своему временному заместителю ключ от доски с рабочими номерками и табельную книгу с от­метками о неявках и опозданиях на работу, нанял извозчика, купил съестного в дорогу, чтобы веселей было ехать, и покатил.

Но до лесничества не доехал. На полпути встретился нам еврей-перекупщик. Шел он, согнувшись в три погибели под тяжестью огромного мешка. А седой, старый, бо­родатый!..

Моим извозчиком тоже был старик-еврей. Немного говорить по-еврейски я могу, научился в детстве, играя с еврейскими мальчишками, да и Арон с Евой, балагуря, подучивали меня, когда я «доректорствовал» в Брудянишках. Но мои познания были не настолько велики, чтобы понять речь перекупщика, который сыпал как горохом: «Форт, форт! Кригес, кригес! Авой, авой!..» — и кто его разберет, что там еще...

Хватается за голову, слюной брызжет, руками машет то вперед, то назад. И вдруг сел посреди дороги на свой мешок, вытащил из кармана табакерку и давай нюхать в обе ноздри, понюшка за понюшкой...

Извозчик лишь кивнул мудрой головой и, не сказав ни слова — ни ему в ответ, ни мне, чтобы я хоть что-нибудь понял,— объехал мешок с человеком на дороге и преспокойно поворачивает лошадь обратно.

— Стой! — кричу.— Что делаешь? Не уплачу, если дальше не повезешь!

А он и не испугался:

— Ну и что? Не плати, не надо. Мне жизнь дороже...

— Боишься? Ведь всюду спокойно.

— Ой, парень! Лучше бы и тебе вернуться...

Я слез, заплатил ему за полпути, и они уехали, а я поплелся дальше один, пешком.

***

К ночи я прошел километров семь и в деревне Коро­левичи заночевал у одного крестьянина. Там о войне ничего не знали. Накормили меня молодой горячей картошкой с холодной простоквашей и уложили спать на ароматном сене в сарае.

Спал как убитый, даже не чувствовал, как наползло на меня ночью неисчислимое множество блох из тулупа, кото­рым дали укрыться, если озябну. К утру все мои руки, шея и лицо были в кругленьких красных пятнышках, словно они меня иголками кололи. Что значит — спал!

Позавтракал снова такой же картошкой с простоквашей и легко, хотя и с набитым брюхом, пошел дальше. Неза­метно отмахал еще добрых десять километров. Вот и де­ревня Пузыришки...

И тут попал я в переплет... По деревне разъезжали казаки, оповещая жителей, чтобы немедленно собирались и уезжали. Плач, крики, стон... Жаль, не было у меня вре­мени поглядеть и послушать...

Не успел я выйти в поле, как мне навстречу вылетели еще казаки, человек двадцать. Неслись вскачь. Один из них, рябой, вихрастый, пришпорил коня и повернул меня назад.

Я испугался, как бы он и меня не причислил к беженцам, но он гнал меня только до деревни, а там бросил. Я подумал-подумал и взял курс на деревню Пепелишки — то­же в той стороне, куда мне было нужно, чтобы попасть в лесничество, но западнее.