Виленские коммунары

И постановили: господин писарь, как это ни прискорбно, десять ведер пива проиграл, учитель — его счастье! — вы­играл... Пили виленское пиво в два приема. Первый раз — когда собрались мирить Довбёжку с женой: поедом ела баба из-за этого злосчастного пари, и он ее избил. Во второй раз пили, провожая учителя: начальство перевело его в другую школу, похуже брудянишской, со строгим пре­дупреждением никогда больше не повторять подобных педагогических экспериментов.

***

Ни к селу ни к городу была моему дедушке эта грамота... Думал он, думал и ничего лучшего не придумал, как начать судиться. Вот и завел тяжбу с сельским общест­вом Жебраковки, потребовав возвращения своего надела. А общество по какому-то там праву, записанному или тра­диционному, давно присвоило его надел и теперь упер­лось: не отдавать. Тем более такому неблагодарному: хату человеку перевезли, поставили на новом месте, ровно девку выдали замуж, а ему все мало.

Суд тянулся, по тем временам, не сказать чтобы долго: примерно годов восемь». И все с переменным для дедушки счастьем: то надел присуждали ему, то отсуждали... Но в определенных случаях дедушка был очень силен духом. Ра­ди своей идеи ничего не жалел. Пораспродал все, кроме хаты. Случалось, уплатит гербовый сбор — и сидит с женой и сыном на одном хлебе (а вкусном, когда его мало).

Но ведь, чтобы судиться, нужно что-то иметь. И дедушка оставил невыгодную должность школьного сторожа — нашел заработок получше: на железной дороге, которую тогда прокладывали от Петербурга до Варшавы. Он и бабуш­ку таскал туда с собой. На перегоне Двинск — Вильно, считай, все песчаные выемки, все насыпи на болотах — их рук дело... Зарабатывали хорошо, без хлеба не сидели... Разделение труда ввели: бабушка накопает тачку, дедушка отвезет. Случалось, и она возила — показать, что тоже не лыком шита. Даром что козявка, а покатит тачку — народ диву дается. А она и накопает, и отвезет, и найдет время болтушку сготовить на щепе, и лапти посушит, и все дыры залатает, и в голове у дедушки и у сына поищет.

На лето хату запирали — отец мой тоже уходил с ними. Он уже помогал им, особенно вечерами, когда с болота на­летали комары и мошкара. Накидает в костер еловых ла­пок — дым от них густой, едкий, здорово отгоняет мошка­ру. А то примостится возле отца с матерью и размахивает веточкой, чтобы мошкара не пила кровь.

***

Уже и железную дорогу построили, а дедушка все судился, все не сдавался. Сидел и под арестом: то за ос­корбление судей, то другого начальства. А ведь довел-таки дело до Сената.

— Откажет Сенат — к самому царю пойду с проше­нием! — орал он во хмелю.— До Петербурга на карачках ползти буду, а надел отсужу! Из горла вырву!

Во хмелю, как известно, люди ведут себя по-разному: кто плачет, а кто скачет, кто смеется, а кто дерется. Дедуш­ка завел такую моду: чуть выпьет — и на люди, да где по­шумней, где народу побольше. И там дает себе волю: бра­нится, надрывает глотку... Поносил всех, кого не лень, невзирая на лица: помещиков, русское начальство, Пстричку с Махлярчиком, даже покойника Грызунца, хотя учителя давно уже доконала чахотка. Ругал Грызунца, зачем тот научил его прошения писать! Но больше всего доставалось конечно, пану писарю. Дедушка не сомневался, что Дов­бёжка — главная помеха во всех его тяжбах. Пока что брань как-то сходила ему с рук, хотя Довбёжка, рассказы­вали, клялся, что рано или поздно упечет дедушку за дерзость и оскорбления куда следует. Клясться клялся, а призвать к порядку не мог.

III

«ЗЕМЛЯ И ВОЛЯ»

Зямля дасць волі, дасць і сілы,

Зямля паслужыць да магілы...

Якуб Колас

Как-то летним праздничным днем, когда дедушка буянил на площади, вернее сказать — на главной брудянишской улице, мимо проезжал в карете, запряженной четверкой лошадей, сам пан Хвастуновский с женой и детьми. Не тот Хвастуновский, что имел когда-то дело с моим пра­дедом — того давным-давно черви источили,— а его сын. Об этом говорили, что в молодости он болел дурной бо­лезнью, да вот за границей подлечили, даже обзавелся семьей. Дедушка и давай честить его при всем народе:

— А, гнилозадый! Палачье отродье!

Пан Хвастуновский было обернулся, но ему тут же заложило уши... Ехал и проехал. Брань людей низшего звания у господ на вороту не виснет. Они ее просто не слы­шат. Потом откликнется на ком следует.

Тут откуда ни возьмись на тротуар выплыл седоборо­дый, в длинном, до пят, широком для солидности, черном легоньком шелковом балахоне, в енотовой шапке на седых пейсах — ни дать ни взять русский поп — господин Мах­лярчик. И зашипел испуганно:

— Ай, хамское отродье! Что же это ты так, а? На пана, на ясновельможного?.. Теперь-то ты попался, сукин сын!

И ведь как в воду глядел. Кончилось тем, что дедушка надела не отсудил, а сельское общество Жебраковки при­говор свой вынесло: сослать его, смутьяна и крикуна, по­дальше, в Сибирь.

***