Виленские коммунары

Потом все, и тетя Зося, отправились в клуб. Тем временем, там уже подошло человек пять. Электричество не горело, светила луна, и при ее таинственном, поэтичном сиянии мы, словно заговорщики, «организовались», вернее сказать — лишь договорились, что нам делать, чтобы захва­тить клуб.

Постановили твердо: приложить все усилия, напролом лезть, но клуб непременно заполучить. А пока суд да дело, поручили Вержбицкому повесить на дверь большой замок и под ним прикрепить объявление с внушительной над­писью: «Рабочий клуб», а главное — бдительно следить, на правах соседа, чтобы никто раньше нас в помещение не забрался.

Идти к немцам оформлять документы решили просить товарища Эйдукевича. Самого его на первом заседании не было. Но он хорошо говорил по-немецки, был настой­чивым, и рабочие знали его как человека верного еще с 1905 года.

***

Засиделись, заговорилиcь, стали строить разные планы, делились новостями, пока кто-то не сказал, вспомнив:

— Эй, братцы! Спасайся кто может: скоро десять!

Всех как ветром сдуло. Я пошел с Туркевичем — нам было в одну сторону. Он говорит:

— Знаешь, Матейка, иди-ка ночевать ко мне, если не хочешь отбыть всенощную в Романовке.

Добегу! — говорю.

Не послушал его, побежал. Бегу, бегу,— вот уже и мой дом,— вдруг вижу: приближается немецкий патруль. Я так и прилип к воротам соседнего дома. А сверху, из окна: бом! бом! бом!..— пробило десять раз.

Я был уверен, что патруль тут весь: прошли три немца с карабинами, меня не заметили. Я тихонечко высунул­ся — и, прижимаясь к стене дома, бочком-бочком, скорей к своим воротам.

— Хальт! — словно с неба свалился четвертый немец.

Подскочил ко мне — и хвать за плечо. Чтоб ты про­валился!..— Как ни объяснял ему, что вот же он, мой дом,— нет, повернул кругом и поволок. Свистнул, подошли те трое, и этот, видимо старший, поручил одному из них доста­вить меня в Романовскую.

Доставил. Втолкнули, заперли. Смотрю — там уже че­ловек тридцать, если не больше, даже несколько женщин. В церкви светло от электричества, как на пасху. Задер­жанные «богомольцы» сидят, кто на скамье, кто на полу, и молчат либо шепчутся — громко говорить запрещено, Часа за два нагнали еще человек сто. Ведь это было в самом начале германской оккупации, когда виленчане еще не успели дисциплинироваться на немецкий лад.

Мы думали, больше никого не приведут. Смотрю — кого еще бог послал? И смех и грех: гордая Юзя с ее осто­рожным и аккуратным членом «польской милиции обыватэльской»!

И путают, рассказывая, как попались: то ли он за чем-то бежал «только до аптеки, через улицу», то ли она бежала в аптеку, а он вышел ее искать... Одним словом, виновата аптека. Больше я их не расспрашивал, уж очень они были сконфужены происшествием.

Так, втроем, мы и заночевали на голом цементном полу, в углу, возле высокой круглой холодной уттермарковской печки, обшитой черным железным футляром. Еще некоторое время посидели, тихонько посмеялись, пошутили. Юзя была непрочь подразнить меня.

— Озяб, братик мой? Озяб? — щебетала она, прижи­маясь ко мне.

Она уже не злилась. Ромусь же, видя, что она заигрывает со мной, дулся, как сыч. Я был голоден и со злостью думал: «Ну и дуйся, как жаба, мерзавец!»

Он бросил Юзе свое пальтишко и, отвернувшись, лег.

Я снял пальто, подостлал ей, а сам лег на голом полу и тоже отвернулся. Юзя посидела-посидела между нами, как немой судия, и вскоре свернулась калачиком и заснула.

Конечно, я и минуты не спал; ворочался, как все, но лечь на левый бок не мог,— ведь там лежала Юзя со своим «супругом». Озябнет правый бок—лягу на спину» озябнет спина — снова на правый бок. Правда, рано утром, в пятом часу, немцы содрали с нас небольшой штраф и выпустили.

VІ

КЛУБ НА ВОРОНЬЕЙ

— Где я работаю, там и все мое...

Лицкевич

Через несколько дней у нас было второе собрание. Людей собралось больше. Пришел и товарищ Франтишек Эйдукевич. Разрешение у немцев занять помещение он выходил, и все были этому рады.

Раньше я как-то мало знал Эйдукевича, хотя он был, как я уже говорил, очень популярен среди виленских рабо­чих еще со времени революции 1905 года, когда руководил союзом кожевников. Сам же он по профессии был не ко­жевником, а техником-строителем. По национальности ли­товец. На вид — полный, коренастый, солидный, в очках. Рассудительный, настойчивый, образованный. Хорошо гово­рил по-немецки.

Интеллигенцию на этом собрании представляла и его жена, товарищ Бурба, женщина-врач. Она положила немало труда для создания клуба на Вороньей. Когда же начался голод, то пудами носила на своих плечах в клуб муку, крупу — где что удавалось раздобыть. Как женщину и вра­ча, немцы скорее пропускали ее. Она тоже хорошо говорила по-немецки.

Начали записывать рабочих, регистрировать, организо­вывать. Оборудовали столовку, стали готовить обеды. Позже организовали при клубе свой кооператив, открыли библиотеку...

Немало книг перетаскал туда и я.