Виленские коммунары

Русские, уходя, бро­сили все в городе на произвол судьбы. И рабочие по пути на работу подбирали валявшиеся без присмотра вещи и несли на Воронью. Кто принесет стул, кто стол; мне же и еще нескольким товарищам везло на книги. Так мало-помалу у нас на Вороньей собралась библиотека в несколько тысяч томов. Интеллигенция наша тоже участ­вовала в ее создании. Читать было что.

***

Организовали лекции. Их читали Эйдукевич, Кейрис, доктор Баньковский, товарищ Сохацкий (тогда пепеэсовец), белорусская писательница Алоиза Пашкевич-Кейрис, известная больше по литературному имени Тетка, и другие.

Теперь я хорошо понимаю, что в лекциях царил полити­ческий разнобой. Но тогда я это не столько понимал, сколько чувствовал. И чувствовал довольно хорошо, что Эйдукевич ближе всех стоит к рабочим, Кейрис (лидер литовской социал-демократии) склоняется к литовскому на­ционализму, Тетка же (она была женой Кейриса), с одной стороны, очень сильно затрагивает струны рабочего сердца, а с другой — и она нет-нет да ударится в национализм белорусский...

Одним словом, в смысле партийно-политическом наши лекторы тянули «кто в лес, кто по дрова»... Тем не менее они пробуждали в рабочей массе общественное сознание, не давали дремать классовому чувству. И рабочие благодаря их лекциям становились людьми более грамотными, более развитыми.

Лекции читались главным образом на общеобразова­тельные темы. Немцы внимательно присматривались и сле­дили за всем, что происходило в Рабочем клубе на Вороньей.

Когда однажды лекцию читал известный адвокат Тадеуш Врублевский (в свое время защищавший в суде лейтенанта Шмидта), в зал неожиданно вошли немцы проводить проверку.

На лекции в тот раз было много по виду интеллигентных людей, то бишь одетых «чисто». Это, должно быть, и насторожило немцев. Но записали в книжечку лишь Эйдукевича, еще двух рабочих и ушли.

***

Однако национализм кое-кого из наших руководителей все же находил отклик среди некоторых рабочих особенно тех, кто стоял ближе к ним. Известное дело, когда организм хилый, а липкая болезнь близко, так она уж и прилипнет...

Посещал клуб один рабочий — хромой Смолайлис, человек, близкий к литовским националистам. То шуточками, то еще как, он потихоньку вел свою «литовскую пропаганду». Как-то раз — это было при мне — он привязался к старику Матейшису, тоже литовцу, но который разговаривал уже по-польски.

— Ты литовец, почему же срамишь свой родной язык? — говорит ему Смолайлис.

Матейшису, должно быть, давно наскучили и осточертели эти песни. И он, всегда вежливый и обходительный де­док, вдруг вспылил:

— Когда ты отвяжешься от меня, ксендзовский при­липала? Не хочешь ли ты, чтобы я стал ковылять своим языком на старости лет, как ты ковыляешь своей ногой?

Смолайлис крепко обиделся, но больше не приставал как смола ко всем.

***

К здоровым рабочим никакая зараза не прилипала. Мне вспоминается любопытный разговор между Лицкевичем и Теткой.

Тетка создавала белорусский литературный язык и ча­стенько записывала в свой блокнотик интересные белорус­ские слова, которые слышала от рабочих. Лицкевич же знал белорусскую народную речь досконально. Иной раз нарочно скажет:

— Хочешь, Тетка, занятное белорусское словцо скажу тебе? Только что вспомнил.

— Ну, ну, говори, браток! — И, довольная, тут же до­стает свой блокнот.

А он и заведет:

— Видишь, какое дело. Когда прокладывали шоссе из Петербурга в Варшаву, был я в одной деревне Дисненского уезда, недалеко от местечка Глубокое. Работал там камне­тесом...

— Камнетесом? — радуется Тетка и записывает, при­говаривая: — Хорошее слово, хорошее слово... Ты о нем хо­тел сказать?

— Да нет же, вовсе не о нем. «Камнетес» говорят и у нас в Вильно. Я, видишь, не только сапожник, я и кресты могу делать и плиты надгробные и всякие слова знаю — и сапожничьи, и каменотесов, а...

— Как, как? Ну-ка? — держит она наготове каран­дашик.

А он помолчит, словно дразнит.

— Говорят там... знаешь, как? «Тесак»! «Понаехало к нам тесаков!» Вот это и запиши! «тесак».

Она запишет слово и приведенный пример, отметит, от кого и когда записала, где, кто и как произнес. И рада-радешенька.

Однажды она сказала при мне Лицкевичу:

— Мой ты браток! Какие же хорошие слова белорусские ты знаешь! Натуральный белорус!

— Белорус, не отрекаюсь,— улыбнулся Лицкевич.

— Чего ж ты не держишься поближе к белорусам? — вставила она все же свое, как свое — Смолайлис.

И я помню, как Лицкевич полушутя, чуть насмешливо, но в то же время с какой-то затаенной обидой ответил ей:

— Эх, Тетка, Тетка! Не мне говорить, не тебе слушать... Должна бы лучше меня знать... Я — рабочий. Я — интер­националист. Где я работаю — там и все мое.

***

Из числа близко мне знакомых виленских рабочих славу «истинного белоруса» уже тогда имел Туркевич, наш «столяр с Погулянки».