Виленские коммунары

Зимой в предбаннике пылала раскаленная докрасна железная печь, а от окна задувал снежком прохладный ветерок.

Раздевшись, можно было одновременно держать один бок в аду, другой — в раю.

В очереди сдавать одежду в дезинфекционную камеру не задерживались: целых четыре немца с вертелами в руках подхватывали нашу одежду и в момент навешивали ее на крюки в духовых шкафах.

Тут же вели в баню. Все было очень культурно, очень организованно, все шло по часам на руке у немца. Мыться — двадцать пять минут. Подставляй ладонь, полу­чай ложечку жидкого мыла — и марш под душ.

Ради той же культуры в нашей бане не было парного от­деления, очень вредного для здоровья, хотя нам, малоциви­лизованным, просто мечталось полежать в тепле на верхней полочке и похлестаться веничком... Пар заменили душевые ситечки над головой.

И все же немецкая техника порой «качала»... Дождик должен сыпаться из ситечка на голову, а он не сыплется.

А если наконец прольется, то или такой горячий, что вся шкура с головы слезет, или до того ледяной, что и сума­сшедший за ум возьмется. Но аккуратный немец аккуратно регулирует: пять минут, десять минут. Не его забота, что мал для нас срок, что вот-вот ему конец, что вот уже кончился,— и нас гонят дальше.

Одеваемся в другом предбаннике, через баню от первого. Снова четыре немца с вертелами открывают заслонки в духовых шкафах, но уже с этой стороны, и в момент выки­дывают всю одежду — горяченькую, поджаренную, даже сковородкой из-под блинов попахивает.

— Шнелль! Шнелль, русские свиньи! — любезно под­трунивая, торопит немец с часами в руке.

— Ну, ну! Шнелль! Польские свиньи...— не менее лю­безно вторит ему другой немец, тоже с часами на руке.

Была здесь у нас и своя больница, в отдельном и тоже до­вольно веселеньком бараке. Мне не пришлось ни отдохнуть в ней хорошенько, ни упокоиться навеки, как удалось очень и очень многим.

Но на медицинских осмотрах я бывал там часто — у по­тешного старенького врача-немца, который много лет жил в Лодзи и хорошо говорил по-русски и по-польски. Это был коротенький, лысый, очень подвижной человечек. За минуту он успевал вывернуть тебе белки, пощупать паль­цем живот, сказать, что в лесорубы годен, и вдогонку крикнуть:

— Главное — старайся есть не по-собачьи, а по-чело­вечески!

Он всех нас жалел, всем нам кричал эти слова в напутствие, больше того — непременно два раза в месяц читал в каждом бараке лекцию о пользе еды не по-собачьи, а по-че­ловечески.

Секрет у него был невеликий: есть нужно не торопясь, старательно разжевывая каждый кусок и еще и еще раз смачивая со всех сторон слюной, прежде чем проглотить!

Он уверял, что при таком, человеческом способе питания нашего пайка вполне нам хватит. К сожалению, ни­кто из нас не смог проверить правильности его выводов: все мы настолько привыкли к мгновенному, «собачьему» способу, что не смоченные слюной куски проскакивали изо рта в живот, как живые, помимо нашей разумной воли.

А кормили все это время весьма изысканно — желуде­вым кофе. Изредка бывал мужицкий супчик из картофель­ных очистков. Хлеба к кофе давали тоже из расчета на весьма деликатный желудок — крохотный ломтик, величи­ной с палец, тоненький-тоненький. Хлеб пекли из карто­фельной шелухи пополам с отрубями, но немцы умели так хорошо его выпекать, что нам он казался необыкновенно вкусным: думаю, дали бы целую буханку — враз смолол бы всю целиком.

На питание удерживали из заработка, но совсем мало. И хотя платили нам всего полмарки, то бишь двадцать две с половиной копейки в день, доплачивать за еду не приходилось. При некоторой бережливости можно было собрать часть денег даже про запас...

VIII

ГЕМОРРОЙ

— Э, шишки вырезать, чепуришки вырезать... Подер­жите задницу в горячей во­дичке, и ничего вырезать не по­требуется...

Доктор Рубинштейн

Меня этот доктор-чудак забраковал из-за покале­ченной руки при первом же медицинском осмотре, запи­сав в своем кондуите, чтобы назначили на кухню уборщиком. Меня и назначили.

И первые три месяца своего бытия в этой знаменитой на весь мир Беловежской пуще, где всех зубров мы тогда все же разогнали, я был лишь незаметным дровоносом, и уборщиком, и судомоем и никаких зубров в глаза не видел. Правда, зато не был так уж голоден, даже при своем врожденном обжорстве.

Но не хлебом единым жив человек, и «лучше быть вольным оборотнем-волком, чем псом на привязи». Когда зашумела весна, а вскоре буйно зазеленело лесное лето, меня потянуло из душной, чадной кухни на воздух, на вольный простор, откуда можно было бы бежать с лесопильни. И я отпросился на работу в лес.