Виленские коммунары

Какая, однако, тоска... Что ни день, вставай в шестом часу утра. В лес гонят километров за восемь — десять. Работай до вечера, пока не выполнишь нормы — тоже восемь или десять кубометров, в зависимости от породы дерева и способа рубки (вручную или с помощью механиз­мов). Еду привозят в походной кухне разболтанной, что пойло для коров (сравнение неудачное: коровы кофе не пьют). А не выработаешь нормы — в барак не впустят, хоть в лесу ночуй. Потом — надо ведь еще дотащиться раскоря­кой до этого барака.

И бежать мне не удалось. Один раз я было взобрался на ель, и часовой не заметил. Но кому-то из наших рабочих стало обидно, что в барак придется возвращаться без меня, и он шепнул охране. Та созвала всех рабочих к ели, на ко­торой я сидел ни жив ни мертв, и велела пилить дерево, будто ей невдомек. Не успел я сползти ниже, как стремительно поплыл вместе с елью вниз. Ободрался, оца­рапался о сучья, но вскочил с земли, проворней белки. Ну и смеху же было...

Убежать не убежал, а обессилел скоро, что вялый хрен. Раз десять подавал рапорты, чтобы перевели опять на кухню. Наконец, взяли на специальный медицинский осмотр. И тут меня выручила поврежденная рука. Но теперь приставить к работе на кухне отказались, направили на лесопильню.

Там перепробовал я за лето и осень чуть ли не все работы: скоблил скобелем «балансы», подталкивал шестом по каналу бревна к транспортерам, подгонял к рамам ваго­нетки, одно время работал даже у станка. Все это пошло впрок: вскоре меня назначили совсем на легкую работу, не поверите, как бы помощником мастера, и дали лучший паек. Вот почему я смог выдержать, пока снова не решился дать тягу. Даже денег немного собрал, и они очень пригодились мне при побеге.

Убежать старались все. Никому почему-то не хотелось навеки остаться тут, на живописном пригорке, под старыми ясенями и кленами. Удивительно поэтичное было кладбище. Не знаю, сохранилось ли оно. Ничто не вечно... На крестах писали огрызком химического карандаша по-польски: «Мир праху» — и фамилию... Дожди, наверное, давно раз­мыли все эти надписи.

***

Долго меня никакое лихо не брало, пока не прице­пилась одна хворь, какой в недавнем прошлом хвалиться «при барышнях» было не принято. Теперь времена другие, и я могу смело высказать свое мнение,— называется эта болезнь весьма звучно и гремит ее название, как труба: геморрой!

Не каждый может оценить эту любопытную болезнь. Главная ее особенность — человек как бы и не болен, но ни ходить, ни стоять, ни лежать нельзя: крохотные шишечки в самом неприметном месте прямо-таки распирают тебя, до того больно. Вот и меня загнали мои шишечки — наконец-то, наконец! — в больницу при лесопильне.

Пролежал день, а вечером доктор-чудак велел везти меня в госпиталь в деревню Дубраву — на операцию, вырезать шишки. И когда везли меня «ночкой темной, беспросвет­ною», выбрался я тихонечко из фургона и задал такого стрекача с дороги в поле, по снегу, по болоту, что весь свой геморрой вылечил за одну ночь. И бежал, и шел, и ра­ком полз, и стонал, глотая слезы из-за своих шишечек, но утек. От немца утек!

Рано утром добрался до деревни Зубры, постучался в крайнюю хату, и там добрые люди спрятали меня на теплой печи, а когда я отлежался немного и отдышался, накормили меня горячей картошечкой с простоквашей, чего не ел я, казалось, целый век.

Но вот беда: в годы немецкой оккупации нельзя было переезжать с места на место без разрешения — не только из Беловежи в Вильно, но даже из одной волости в другую. Вначале немцы брали за пропуск золотом, потом серебром. В то время, когда я лежал на печи в Зубрах, они уже согла­шались брать с кого серебром, а с кого и яйцами. Но для меня и это было хлопотно, поэтому решил добираться до Вильно по ночам, пешком...

На свете для всего есть добрые люди! Сходили куда-то, думаю — в гмину, а может, в подпольную типографию, и принесли мне чистюсенький пропуск до самого Вильно... Понятно, с условием, что буду же и я порядочным челове­ком, никому ничего не сболтну и, кроме того, отдам им за ночлег, приют и прочие услуги все мои марочки. Нет, не все, часть мне оставили: на билет и дать сторожу на станции, чтобы он купил мне билет и посадил в поезд, а сам я чтобы не очень-то лез людям на глаза.

Чудаки они, мои милые спасители, хозяин дома, седоусый дядька из бывших царских беловежских лесни­ков, и его дочь, солдатка, работавшая раньше горничной у беловежского лесничего. Как сладкий сон вспоминали они свою прежнюю жизнь и проклинали войну и немцев всеми проклятиями, какие только знали,— и на русском и на поль­ском языке. И так расчувствовались, что дали мне на дорогу горсть толокна в чистенькой белой тряпице. И когда день миновал и наступил вечер, поблагодарил я их от всего сердца и тихонечко вышел на улицу. Шел осторожно, чтобы никто из соседей не увидел и самый чуткий, самый брехливый пес не почуял и не вякнул.

И подался пешком на станцию за двадцать километров. Сперва думал — что мне эти двадцать километров! А шел-шел, тащился-тащился, а притащился только к утру, еле живой.