Вильям Вильсон

Эдгар Аллан По Вильям Вильсон

Что она скажет? Что скажет эта ужасная совесть, этот призрак, идущий моим путем.

Chamberlayne -Pharronida[1]

Позвольте мне в данный момент называться Вильямом Вильсоном. Лежащая передо мной чистая и непорочной белизны страница не должна быть замарана моим настоящим именем. Это имя слишком часто было предметом презрения, ужаса и отвращения для моего семейства. Разве возмущенные стихии не донесли до самых отдаленных уголков земного шара его из ряду вон выходящий позор? О! самый отверженный из всех изгнанников! ты умер для этого мира навсегда, для тебя погибла навсегда надежда на земные почести, золотые мечты, и цветы славы, и густая, мрачная, безграничная туча отчаяния вечно будет обволакивать все твои надежды…

Мне не хотелось бы, если бы я даже мог это сделать, занести на эти страницы воспоминание о последних годах моего полного падения, и несмываемых преступлений. В этом недавнем периоде моей жизни, моя порочность и низость достигли крайних пределов, но здесь мне хотелось бы только определить начало их зарождения – и это в данный момент единственная цель моей исповеди. Вообще люди опускаются постепенно. Что касается меня, то покрывало добродетели сразу моментально слетело с меня. Не отличаясь особою порочностью, я, идя гигантскими шагами, достиг гелиогабалических ужасов преступления. Позвольте же мне рассказать подробно какой случай, какое обстоятельство навлекло на меня это проклятие. Смерть близка, и ее дуновение производит на мое сердце смягчающее влияние. Проходя мрачную долину жизни, я жажду симпатии – то есть я хотел сказать, сожаления моих ближних. Мне хотелось бы до некоторой степени убедить их, что я был рабом обстоятельств, ускользавших от человеческого контроля. Я бы хотел, чтобы им удалось найти в приводимом мною ниже подробном отчете моей жизни какой-нибудь маленькой оазис «фатализма» в Сахаре заблуждений. Я хотел бы, чтобы они признали – а они не могут отказать мне в этом признании, – что хотя человечество и бывало подвержено страшным искушениям, но никогда никто не был искушаем до такой степени, и поэтому и не дошел до такого падения. Я думаю, что вряд ли кто-либо может представить себе мои страдания, так непохожие на страдания других людей. Но может быть, это была только моя фантазия? Разве я не умираю жертвой ужаса и самой загадочной тайны видений?

Я потомок рода, отличавшегося во все времена легко возбудимым темпераментом, соединенным с богатым воображением; и мое раннее детство доказало, что я в полной мере унаследовал фамильные черты характера. По мере того, как я рос, мой характер обрисовывался все яснее и яснее и стал, по многим основаниям, причиной серьезного беспокойства для моих друзей, и положительного предубеждения для меня самого. Я сделался своевольным, склонным к самым странным причудам и стал жертвой самых непреоборимых страстей. Родители мои были слабовольны, сами страдали от таких же недостатков и потому не могли оказать достаточного влияния, чтобы задержать развитие моих дурных наклонностей. Правда, с их стороны было сделано несколько слабых, плохо направленных попыток в этом отношении, которые окончились для них неудачей, а для меня полным торжеством. Начиная с этого момента, мой голос стал в доме законом; и в том возрасте, когда мои сверстники ходят еще на помочах, мне была предоставлена полная свобода действий, и я стал господином своих поступков. Мои первые впечатления о школьной жизни связаны с воспоминанием об обширном и причудливом доме в стиле Елизаветы, находившемся в мрачном английском местечке, славившемся своими гигантскими узловатыми деревьями и необыкновенно старинными постройками. И в самом деле это достопочтенное селение обладало всеми данными для того, чтобы казаться фантастическим. Я как сейчас могу представить себе освежительный холодок его тенистых аллей, аромат его лесков, и до сих пор сладостный трепет охватывает меня при воспоминании глубокого и глухого звука колокола, всякий час врывающегося своим странным, мрачным гулом в тишину сероватых сумерек, обволакивающих зубцы готической колокольни. В настоящее время, это перебирание в памяти мельчайших школьных воспоминаний и мечтаний, доставляет мне удовольствие, если возможно говорить об удовольствии в моем положении. Для меня, придавленного несчастьем – увы не фантастичным, а слишком реальным – извинительны поиски какого-нибудь хотя бы мимолетного утешения в этих ребяческих и несущественных подробностях. Кроме того, несмотря на то, что они очень обыденны и, может быть, сами по себе смешны, они приобретают в моей фантазии особое значение, вследствие их связи с тем местом и с той эпохой, в которой я теперь различаю первые предупреждения судьбы, с тех пор все больше и больше захватывавшей меня своими когтями. Позвольте же мне подольше остановиться на этих воспоминаниях.