Вильям Вильсон

Как я уже сказал, дом был стар и неправильной формы. Его окружал большой пустырь, обведенный высокой и прочной кирпичной стеной, с слоем известки и битого стекла наверху. Эта ограда, сделавшая бы честь и тюрьме, была границей наших владений; наши взгляды проникали за пределы ее только три раза в неделю, один раз в субботу после полудня, когда нам позволялась небольшая общая прогулка, и два раза в воскресенье, когда мы, выстроившись стройными рядами, как войско на параде, шли в единственную церковь местечка на утреннюю и вечернюю службу. Директор нашего училища был пастором этой церкви. С каким восхищением и недоумением смотрел я обыкновенно с нашей отдаленной скамьи, как он медленно и торжественно входил на кафедру! Неужели этот почтенный проповедник с таким скромным и добродушным выражением лица в развевающемся, блестящем новизною духовном одеянии, в тщательно напудренном парике, был тем самым человеком, который только что с суровым выражением лица, в платье с пятнами от табака, с линейкой в руке приводил в исполнение драконовские законы школы? О! этот парадокс настолько чудовищен, что исключает всякую возможность его решения!

В одном из углов массивной стены скрывалась еще более массивная дверь с железными засовами, заканчивающаяся наверху рядом железных зубцов! Она внушала нам такой страх! Она открывалась только для трех периодических выходов и возвращений, о которых я уже говорил; и тогда во всяком скрипе ее крепких петлей нам чудилось что-то таинственное – целый мир серьезных наблюдений и размышлений. Большой пустырь неправильной формы был разделен на несколько частей, из которых три или четыре, самых больших, образовали рекреационный двор. Он был утрамбован и посыпан простым, грубым песком. Насколько я помню, на нем не было ни скамей, ни деревьев и, само собой разумеется, что он был расположен позади дома. Перед фасадом находился небольшой цветник, обсаженный буксом и другими кустарниками, но нам приходилось проходить через этот священный оазис только в очень редких случаях, как, например, при поступлении в школу или уходя из нее, когда по зову кого-нибудь из наших друзей, или родственников мы весело отправлялись в путь к родительскому очагу на рождественские, или пасхальные вакации.

А самый дом – какая это была удивительная старая постройка! Для меня он представлялся настоящим заколдованным дворцом! Какая масса была в нем всевозможных закоулков, клетушек, поворотов. Во всякий данный момент очень трудно было сказать с уверенностью, находишься ли в первом, или во втором этаже. Для того чтобы пройти из одной комнаты в другую, нужно было всегда подняться, или спуститься по двум-трем ступенькам.

Кроме того, в нем было такое бесчисленное множество совершенно непонятных архитектурных капризов, что наши самые сравнительно точные представления относительно общего плана строения были очень смутны. В продолжение пяти лет моего пребывания в школе я никогда не мог с точностью определить, в каком месте здания была расположена маленькая спальня, где я помещался вместе с восемнадцатью, или двадцатью другими учениками.

Классная была самой большой комнатой в доме – и как мне казалось даже в целом свете, по крайней мере, я не мог себе иначе представить ее.

Она была очень длинна, очень узка и низка с стрельчатыми окнами и лубовым потолком. В отдаленном углу, бывшем для нас источником ужаса, помещалась четырехугольная ограда в восемь или десять футов, представлявшая sanctum[2] нашего принципала доктора богословия Брансби, во время классных занятий. Она была выстроена очень прочно, и в нее вела массивная дверь; мы скорее согласились бы умереть, чем открыть ее в отсутствие Domini[3]. В двух других углах находились подобные же помещения, хотя и не внушавшие нам такого же благоговения, но, тем не менее, наводившие на нас страх; одно из них было кафедрой учителя словесных наук, другое – кафедрой учителя английского языка и математики. По всей зале были рассеяны многочисленные скамьи и пюпитры, заваленные книгами с грязными следами пальцев; они шли неправильными рядами, которые перекрещивались во всех направлениях; все они были выкрашены в черную краску, но до такой степени потерты от времени, до такой степени изрезаны и испещрены заглавными буквами, целыми именами, карикатурами и другими произведениями перочинного ножа, что совершенно потеряли свою прежнюю форму. В одном конце залы находилась огромная бочка с водой, а в другом – стенные часы солидных размеров.

Находясь в заключении за крепкими стенами этого почтенного учебного заведения, я проводил в нем годы третьего пятилетия моей жизни без особого отвращения и скуки.