Вильям Вильсон

Конечно, он не пробовал сравняться со мной в силе звука, но тон его был тожествен с моим, и, несмотря на то, что он говорил тихо, его голос был, как бы эхом моего.

Как сильно это в высшей степени интересное подражание (потому что я не могу назвать его карикатурой) мучило меня, трудно даже представить себе. У меня было только единственное утешение в том, что это подражание, по-видимому, замечалось только мной одним, и что мне приходилось переносить таинственные и саркастические улыбки исключительно только моего однофамильца. Довольный произведенным на меня эффектом своих уловок, он втайне наслаждался нанесенными им мне уколами и, по-видимому, относился с презрением к тем знакам публичного одобрения, которые ему так легко было получить за свои остроумный выдумки. Но, как наши товарищи не догадались о его намерениях, как они могли не заметить его отношения ко мне и не присоединиться к его насмешливому третированию меня, в течение многих месяцев представляло для меня неразрешимую загадку и служило источником беспокойства. Может быть, очень продолжительная постепенность подражания сделала его незаметным, или, может быть, моя безопасность в этом отношении обусловливалась мастерством исполнения, в котором подражатель руководствовался не буквой (доступной наблюдению толпы), а, к моему величайшему удивлению и огорчению, воссозданием духа оригинала.

Я уже говорил несколько раз о мучительном для меня покровительственном тоне с его стороны и о его частом и услужливом вмешательстве в мои поступки. Это вмешательство принимало иногда неприятный характер совета, который, хотя и не давался открыто, но подразумевался или внушался. Я принимал его с отвращением, которое усиливалось с каждым годом. Тем не менее, я считаю своим долгом признать, что даже и в эту отдаленную эпоху я не могу припомнить ни одного случая, в котором внушения моего соперника были бы (как это совершенно естественно могло быть в возрасте не богатом опытом и недостаточно зрелом) ошибочны и безрассудны; наоборот, его нравственное чувство, а также и способности, и светский такт были гораздо тоньше моих, и что, конечно, я был бы в настоящую минуту лучшим и потому более счастливым человеком, если бы я не так часто отвергал его, произносившиеся многозначительным шепотом, советы, которые были для меня в то время так ненавистны и к которым я относился с величайшим презрением.

Таким образом, мало-помалу во мне укреплялся протест против его возмутительного надзора, и я с каждым днем все более и более ненавидел то, что считал с его стороны невозможною дерзостью. Я говорил уже, что в первые годы нашего товарищества, мои чувства к нему могли легко перейти в дружбу, но в продолжение последних месяцев моего пребывания в школе, хотя он и меньше надоедал мне своими обычными приемами поддразнивания, мое отношение к нему сделало поворот в сторону положительной ненависти.

Как мне кажется, ему удалось это заметить при одном обстоятельстве, и с тех пор он стал меня избегать, или старался сделать вид, что избегает.

Почти в то же время, если мне только не изменяет память, у нас произошла с ним бурная стычка, во время которой он, выйдя из рамок своей обычной сдержанности, говорил и поступал с совершенно несвойственной ему развязностью. Тогда-то я открыл, или мне показалось, что я открыл в его разговоре, в манере и в его общем облике то, что сначала заставило меня содрогнуться, затем глубоко заинтересовало меня, вызвав в моем представлении какие-то неясные видения моего раннего детства, какие-то странные, смешанные мимолетные воспоминания о том времени, о котором моя память не сохранила никаких сведений. Всего лучше я могу определить это гнетущее ощущение, сказав, что мне трудно было отделаться от мысли, что я уже как будто раньше, в какую-то очень отдаленную эпоху знал моего однофамильца. Эта иллюзия, во всяком случае, исчезла так же быстро, как и появилась, и я упоминаю о ней только для объяснения моего последнего разговора с моим alter ego.

Старый и обширный дом с своими бесконечными подразделениями заключал в себе несколько больших, соединявшихся между собой комнат, служивших спальнями для большей части учеников. Тем не менее (как это непременно и должно было быть в здании с таким запутанным планом), в нем находилась масса углов и закоулков, – которые в целях экономии изобретательный доктор Брансби тоже превратил в дортуары; но так как это были небольшие клетушки, то в них не могло помещаться больше одного ученика. Одну из таких маленьких комнат и занимал Вильсон.

Однажды ночью, в конце моего пятого года пребывания в школе и вскоре после ссоры, о которой я уже говорил, воспользовавшись тем, что все спали крепким сном, я встал с постели и с лампой в руке проскользнул по лабиринту узких проходов к комнате моего соперника.

Я очень долго придумывал, как бы сыграть с ним одну из тех злых штук, которые мне до сих пор не удавались. Я решил привести мой план в исполнение и дать ему почувствовать всю кипевшую во мне злобу.