Вильям Вильсон

Дойдя до его спальни, я вошел потихоньку, оставив лампу под абажуром у двери. Приблизившись к моему сопернику, я прислушивался к его ровному дыханию. Убедившись в том, что он крепко спит, я возвратился назад к двери, взял лампу и снова приблизился к его постели. Занавесы были спущены, я отдернул их бесшумно и медленно, чтобы привести в исполнение мое намерение; в это время свет упал на спящего, и одновременно с этим мой взгляд остановился на нем. Я смотрел на него и чувствовал, как цепенею и холодею от ужаса. Сердце мое билось, колени дрожали и невыносимый и необъяснимый испуг охватывал все мое существо. Судорожно дыша я поднес лампу еще ближе к его лицу… Неужели это были черты лица Виллиама Вильсона. Я знал, что это был он, но я весь дрожал, как в лихорадке, представляя себе, что я вижу не его черты лица. Что же такое было в них особенного, что могло смутить меня до такой степени? Я продолжал всматриваться в него, и у меня кружилась голова от тысячи бессвязных мыслей, возникавших в моем мозгу. Он не был таким, нет, конечно, он не казался мне таким в часы своего бодрствования. То же имя! те же черты лица! один и тот же день поступления в школу! И затем это упорное и необъяснимое подражание моей походке, моему голосу, моему костюму и моим манерам! Могло ли быть действительно, в пределах человеческой возможности, что то, что я видел теперь, было только результатом привычки к насмешливому подражанию! Дрожа от ужаса, я потушил лампу, вышел из комнаты и вскоре раз навсегда покинул эту школу, чтобы никогда в нее не возвращаться.

По прошествии нескольких месяцев, которые я провел у моих родителей в полной праздности, я поступил в Итонский коллеж. Этот короткий перерыв был совершенно достаточен для того, чтобы ослабить воспоминание о событиях в школе Брансби, или, по крайней мере, произвести заметное изменение в характере тех чувств, которые внушали мне эти воспоминания. Действительность, трагическая сторона драмы для меня больше не существовала. Я уже находил теперь некоторые основания сомневаться в свидетельстве моих чувств и почти всегда, припоминая мои приключения, удивлялся безграничности человеческого легковерия и смеялся над богатой силой воображения, унаследованной мной от моих предков. Жизнь, которую я вел в Итоне, только способствовала к развитию во мне такого рода скептицизма. Вихрь безумства, охвативший меня в это время, смел все, поглотив сразу все прежние прочные и серьезные впечатления, и оставил в моем воспоминании только безрассудства предшествующего периода моей жизни.

В мою задачу, во всяком случае, не входят описания моих отчаянных беспутств, которые нарушали все законы нравственности и ускользали от всякого наблюдения. Три безрассудных года, прожитых бесполезно, только укрепили во мне порочные привычки и подвинули ненормальным образом мое физическое развитие. Однажды, после целой недели, проведенной самым распутным образом, я пригласил к себе в комнату на тайную оргию компанию самых развращенных студентов. Мы собрались поздно ночью, потому что наш кутеж должен был продолжаться до самого утра. Вино лилось рекой и другие, может быть, более опасные соблазны тоже не были забыты нами, так что к тому времени, как начала заниматься заря и небо стало бледнеть на востоке, наши безумства и излишества достигли своего апогея. Доведенный до неистового возбуждения, разгоряченный картами и вином, я только что приготовился произнести непристойный тост, когда мое внимание было внезапно отвлечено тем, что одна из дверей внезапно открылась, и я услышал торопливый говор появившегося на пороге слуги. Он говорил, что меня ждет кто-то в вестибюле, и желает говорить со мной по спешному делу.

Находясь в состоянии особенного возбуждения от вина, этот внезапный перерыв скорее доставил мне удовольствие, чем удивил меня. Шатаясь, я бросился к двери и быстро очутился в вестибюле. В этом узком и низком помещении не горело ни одной лампы, и оно освещалось только слабым светом зари, проникавшем из стеклянного купола.

Не успел я переступить порог, как увидел фигуру молодого человека, почти моего роста, одетого в белый, сшитый по последней моде домашний костюм вроде того, какой был на мне в данную минуту; несмотря на слабый свет, я все это увидел сразу, хотя и не мог различить черт его лица. Только что я вошел в вестибюль, как он бросился ко мне и, схватив меня за руку нетерпеливым, властным жестом, прошептал мне на ухо: «Виллиам Вильсон». Эти слова моментально отрезвили меня.