Вильям Вильсон

– Мистер Вильсон, – обратился ко мне хозяин, наклоняясь чтобы поднять великолепный плащ, подбитый дорогим мехом, – вот ваш плащ. (Стояла холодная погода, и, выходя из дом, у я набросил плащ, который я снял, когда вошел в карточную комнату). Мне кажется, – прибавил он, рассматривая складки плаща с горькой усмешкой, – что будет совершенно излишним искать новых доказательств вашего знания жизни. С нас довольно того, что мы видели. Я надеюсь, что вы поймете необходимость покинуть Оксфорд, а, во всяком случае, я прошу вас немедленно оставить мой дом.

Весьма возможно, что я не оставил бы такого оскорбления, унижающего и втаптывающего меня в грязь, без ответа насильственным действием, если бы все мое внимание не было в эту минуту обращено на необъяснимый, изумительный факт. Плащ, который я принес, был, как я уже сказал, подбит очень редким и страшно дорогим мехом. Покрой его был совершенно оригинален, и идея его всецело принадлежала мне; в вопросах костюма я давал полный простор моей фантазии и доводил увлечение дендизмом до нелепости. Поэтому когда мистер Престон передал мне плащ, поднятый им на полу у двери комнаты, я с удивлением близким к ужасу заметил, что я держал мой плащ на руке и что тот, который он передавал мне, был точной копией моего в самых мельчайших подробностях. Странное существо, которое меня разоблачило, было, как я хорошо помню, тоже закутано в плащ, и я знал, что никто из присутствующих, за исключением меня, не приносил плаща в комнату. Сохраняя еще некоторое присутствие духа, я взял плащ, переданный мне Престоном, накинул его незаметно для других на мой и вышел из комнаты, бросив на присутствующих вызывающий и угрожающий взгляд. В то же утро, до рассвета, я поспешно выехал из Оксфорда на материк, испытывая настоящую агонию ужаса и стыда.

Мое бегство было бесполезно. Проклятая судьба преследовала меня, торжествуя и доказывая мне, что ее таинственная власть надо мной только теперь начала проявлять себя. Сейчас же после моего приезда в Париж, я получил новое доказательство отвратительного интереса, который Вильсон питал к моим делам. Годы проходили за годами, а мои мученья продолжались по-прежнему. В Риме, с какой назойливой услужливостью, с какою призрачною нежностью, он стал преградой между мной и моим честолюбием! А в Вене! в Берлине! в Москве! Было ли где-нибудь такое место, где бы я не имел основания проклинать его в глубине моей души! Охваченный паническим ужасом, я бежал от его настойчивой тирании, как от чумы, бежал на другой конец света, но все было напрасно.

И в течение всего этого времени я втайне задавал себе вопрос: «Кто он? Откуда он явился? Какая у него может быть цель»? Но я не находил ответа на эти вопросы. И я анализировал с тщательною заботливостью формы, метод и характер его несносного надзора. Но и тут я не мог найти ничего, что могло бы служить основанием для предположений. Я мог подчеркнуть только следующий факт: замечательно, что во всех многочисленных случаях, когда он встречался на моей дороге, он всегда разрушал те планы или расстраивал те комбинации, которые в случае их успеха привели бы к самому несчастному исходу. Какое жалкое оправдание для такого дерзкого захвата власти! Какое ничтожное вознаграждение за естественные права свободной воли, отвергаемые так смело и настойчиво! Мне пришлось также сделать наблюдение, что мой палач в течение долгого периода времени, продолжая проявлять с необыкновенною тщательностью и изумительной ловкостью свою манию одинакового со мной костюма, всякий раз, как он ставил преграду исполнению моей воли, устраивал так, что я не мог видеть черт его лица. Что бы такое не изображал из себя этот проклятый Вильсон, во всяком случае, такая таинственность была верхом аффектации и глупости. Неужели он мог предполагать хоть один момент, что как в моем Итонском советчике, так и в Оксфордском разрушителе моей чести, так и в том человеке, который помешал моим честолюбивым замыслам в Риме, моему мщению в Париже, моей страстной любви в Неаполе и тому, что он совершенно неправильно называл моей алчностью в Египте, – что в этом существе, моем величайшем враге и моем злом гении, я не узнаю Вильяма Вильсона моих школьных дней – моего однофамильца, товарища, опасного и ненавистного соперника из школы Брансби? Но ведь это было бы просто невероятно! Однако перейдем к последней сцене драмы.