Вилла Бель-Летра

— Вообразите картину: я сижу, раскорячив ноги, как в гинекологическом кресле, будто прыщавая девица, у которой нагрянули первые в жизни регулы, а этот божий одуванчик курлычет сердобольной чайкой и клюет меня в ляжку проспиртованными в водке салфетками, при этом ушлый пес вертит довольно хвостом и скалится. Точь-в-точь Мефистофель, — рассказывал Расьоль за ужином. — А куда было деваться? Вызови я «скорую», старушке несдобровать. Уж я знаю повадки здешних заводных птеродактилей с рацией на боку… Кстати, старушка, прознав, что я шрифтштеллер, возжелала мне вкратце поведать историю собственной жизни, используя, кроме немецкого, еще три языка: от окоченевшего суставами английского до невменяемого португальского, а по пути заскочила проведать их итальянского соседа по хоспису, который в этот солнечный день ощутимо страдал от трясучего паралича. Так вот, из того, что я понял, выходит, будто фрау Иммергрюн (так ее звать) в сорок четвертом году работала в ведомстве Риббентропа. Не обольщайтесь, коллеги: всего только юной уборщицей. Она мне и фотографию показала, воркуя растроганно: «О, югенд-ди-югенд!» Мышка-норушка в белом передничке, а взгляд у самой озорной, как у всех этих фрейлейн, которым внушили, что вольный секс с арийцем и окучивание его сперматозоидов является высшим уделом образцовой немецкой гражданки… Короче, ничего особенного: в сорок пятом перевели подметать виллу Геринга, которую спустя восемь недель захватили союзники. Потом — блиц-любовь с капитаном ВВС США. Потом — слезное расставание, весть о беременности и, как следствие, рождение внебрачного неарийца. Потом смерть младенца от скарлатины и недолгий период отчаяния, потом — служба в правительстве Аденауэра (в прежнем качестве), а потом, вплоть до Коля, менялись уже лишь правители, а она всякий раз оставалась за каждым из них подметать, покуда не вышла на пенсию. Разумеется, у меня созрел к ней вопрос: при ком было чище? Щебетунья потупила глазки и скромно ответила: «Шмутц эст шмутц» — в смысле грязь есть грязь, а клозет есть клозет, в общем, repetitio ets mater studiorum. После чего продолжила опыты с проспиртованными салфетками. Между прочим, мне стало как будто больней.

Суворов подумал: насчет бабки он лжет. Слишком смахивает на цитату. Выдает потребность все округлять в метафорический смысл. Писатель читает писателя по запятым — не по точкам. Такова общепринятая грамматика обоюдных притворств. Вечный поиск своей идентичности в том, что и как округляем. Гармония вожделенной неправды. Акробат встал на голову и, вибрируя на канате, держит мускулом фразы баланс. Что ж, не будем пинать…

— Надеюсь, жизненно важные органы не задеты? — осведомился Суворов и сделал руками «гав-гав».

— С органами, милейший, полный порядок. Боевая готовность номер один. Только вот передвигаться неудобно: ощущаешь себя переполненной тумбочкой, да еще на подпиленных ножках…

— Вам идет, старина.

— Дарси, пырните, пожалуйста, вилкой соседа. И не промахнитесь в жизненно важный орган.

— Расьоль, когда вы злитесь, у вас шевелится лысина. Честное слово! Будто на ней поднимаются дыбом невидимки почивших волос.

— Дарси, будьте же человеком! Вам что, вилки жалко? Тогда воспользуйтесь рыбным ножом. Или хотя бы снабдите шута зуботычиной.

— Один мой добрый знакомый, следопыт со стажем, имеет обыкновение коллекционировать истории. Предпочитает с кровавым концом. Я думаю, ваша бы подошла, — сказал Суворов и выждал.

Расьоль наживку заглотнул:

— Если я правильно понял, коллекционер — это я? Что ж, могу вас развлечь на досуге парой страшилок похлеще. Как-никак я был трижды женат.

— Нет уж, Жан-Марк… Давайте не будем во время еды о женском каннибализме. Лучше я расскажу вам о том, как глупа порой смерть. Хотите?

Француз заподозрил неладное, но любопытство взяло все же верх:

— Не тяните волынку. Излагайте, сказитель.

— Начало довольно обычное: мясник приходит домой и застает там в постели не только свою правоверную, но и внезапный довесок — раздетого юношу, прикорнувшего прямо на ней.

— Дальше. Пока что выходит избито.

— Дальше — не лучше: увертываясь от оплеух, паренек спешит напялить штаны и, изловчившись, покидает квартирку в окно, под которым мокнет от ливня (шел дождь, и был вечер) гоночный велосипед. Ну, знаете, двенадцать передач, автоматическая трансмиссия и все такое.

— Тут я слышу Дюма с инженерным дипломом. Где же собственно Суворов?

— Приземлившись в седло, посрамленный любовник лихорадочно крутит педали и пробует, уже на ходу, нацепить свою майку со знаковым номером шесть-шесть-шесть. Наконец, удается. Да вот дождь зарядил уж больно всерьез. А когда идет дождь, много луж…

— Неужели? Как бы, Дарси, нам в них не утопнуть.

— У луж от дождя есть одно несомненное свойство: могут припрятать другие. Скажем, те, что скопились еще до дождя. Взять хотя бы пятно от мазута…

— Почему не от масла? Призовите на помощь еще и Булгакова.