Вилла Бель-Летра

— От мазута, Расьоль. Не будьте так уж зависимы от литературных клише. Итак, паренек набрал скорость, ветер хлещет в лицо, но посыла его наш герой ни в какую не слышит.

— Наступает развязка…

— Не спешите, Жан-Марк. Падение — только прелюдия к ней. Заскользив на мазуте, колесо ведет вбок. Очутившись в канаве, всадник теряет сознание. И тут наступает черед знаменательных цифр. Подбежавший шофер «Запорожца» (есть такая машина, коллеги. Что-то среднее между жабой и волдырем) хочет как-то помочь. Паренек между тем лежит смирно, то есть совсем без движения. Голова его странно повернута носом к спине, глаза плотно прикрыты — словом, вид у бедняги такой, будто он напряженно пытается перемножить в уме три шестерки. Шофер «Запорожца» спешит это дело исправить: ведь нельзя голове, чтобы носом назад… А когда он ее очень ловко вправляет, шестерки ликуют: парень мертв. Вернее, убит. Вот такая цена за любовь и неточность в одежде…

— Надел впопыхах футболку не той стороной?

Суворов кивнул:

— Дал маху с шестерками.

— Насколько я понимаю, ваш иносказательный анекдот метил не только в Расьоля? — хмыкнул Дарси, хранивший доселе молчание. — Что ж, считайте, иронию я оценил.

— Вилка справа от вас, — подсказал услужливый галл. — А Суворов — тот слева.

Англичанин хлебнул из фужера вина, поднял взгляд от стола, понес его (тяжело, словно плитку стекла) к приоткрытой двери, но, распознав по сгущающейся с двух сторон тишине, что путь к отступленью отрезан, произнес чуть устало:

— Наберитесь терпения, господа. Кажется, я уже близок к развязке. То, что было убийство, — бесспорно. И магия тут ни при чем. Поверьте, спиритизм и шушуканье с призраками мне не менее отвратительны, чем вам обоим.

— Ну так докажите! — подался к нему всем телом Расьоль и, побелев от боли, дошипел свой призыв: — Раскройте прикуп — и дело с концом.

Дарси качнул головой:

— Не время.

— Будете так топотать, Жан-Марк, неприятно застудитесь. Как-никак восседаете в шортах.

— Но ведь он издевается, Суворов!.. Строит хорошую мину при слабой игре. Полагаю, крыть ему нечем.

— Протоколы допросов. — Голос Дарси был тих и серьезен. — Полистайте их на досуге. Может статься, обнаружите в них кое-что интересное.

— Ах, вот он о чем! Вы слышите, Суворов? Теперь мне понятно, кто развесил на нашем табло страницы из тома с материалами следствия. Оскару не дает покоя выходка Пенроуза, помните? Когда тот на вопрос дознавателя о возможных причинах исчезновения Лиры вдруг взял да и выпалил сдуру, что ее погубили они — хвастливая кодла писателей… Но ведь это истерика, Дарси! Обыкновенная английская истерика обыкновенного английского джентльмена, сидящего в обыкновенном английском смокинге на обыкновенном совсем не английском допросе. Противно и слушать.

— Вы только что сами настаивали на разговоре.

— Не на таком ерундовом. Чтобы посмеяться, с меня хватит шуточек этого русского, который к тому же совсем и не русский, а, признаться, черт знает кто, потому что совсем не еврей…

— Погодите, Жан-Марк, — сказал Суворов. Дарси тут же напрягся. — Оскар, мне бы хотелось задать вам вопрос.

Англичанин раскурил трубку и, откинувшись в кресле, показал глазами, что хоть и противится, но не возражает.

— Отчего вы настаиваете на виновности вашего соотечественника? Почему, например, не Фабьен?

— А при чем здесь Фабьен? — встрепенулся Расьоль. — Фабьен себе трахнул ее и забыл. Какого лешего ему было кончать эту стерву?

— Хорошо, я отвечу, — сказал Дарси. Голос теперь был каким-то стерильным, будто он полоскал перед тем глотку йодом. Таким голосом экскурсоводы угождают толпе иностранных зевак. — Не скрою: мне, господа, удивительно, отчего ваш пристальный взгляд не всегда отличает должная степень старания. Иначе бы вы не прошли мимо строк, в которых все трое поминают тот злополучный рассвет. Каждый из авторов делает это, заметьте, на собственный лад. Если в текстах Горчакова и Фабьена рассвет уже явлен в своем несомненном присутствии, то у Пенроуза он отнюдь не обязательно сопрягается с трагической минутой расставания. Вот, дословно, что он говорит: «Мы были с ней там, куда не пускают тела, в то время как наши тела ждали там, где их уже предали души. Соитье свершилось. Мы рухнули вниз. Мы разбились. Лишь смерть поджидала холодный рассвет…»

— Высокопарная белиберда, — припечатал Расьоль и, войдя в раж, чуть не сплюнул себе на колено, забытое по легкомыслию на подлокотнике. — Небрежная работа болезненного воображения. Ничего у них там не разбивалось, а вот тело его к ее прелестям и вправду не допустили. Пришлось отдуваться бедняге Фабьену. Уж он-то, надо думать, не ударил лицом в грязь…