Вилла «Инкогнито»

Что бы это ни было – даже если это было всего-навсего банальное самоубийство, а левитация оказалась миражем, – но с тех пор Фань-Нань-Нань стала лаолумской деревней, притворившейся лаотенгской деревней. Во время переписи ее отметили как лаотенгскую, и в налоговых реестрах она значилась лаотенгской. Крестьяне одевались и разговаривали как лаотенг. Свои буддистские алтари они скрывали за закрытыми дверями и хотя бы формально, но поклонялись богам, обитавшим в деревьях, и духам (от тридцати до ста тридцати), которые предположительно ведали духовной жизнью различных частей тела. Через два или три поколения они и внешне стали напоминать лаотенг. Однако это был лишь маскарад, уловка, на которую они пошли от горя и стыда, а впоследствии, возможно, она их самих стала забавлять.

Как бы то ни было, вероятно, не будет голословным охарактеризовать жителей Фань-Нань-Наня как племя самозванцев, а их обиталище как селение под маской, деревню-инкогнито.

* * *

Если фань-нань-наньский мухлеж с самоидентификацией и повлиял на решение экипажа «Умника» остаться по окончании войны в Лаосе, если летчики и знали о мошенничестве, об этом они, когда наконец признались друг другу в желании здесь задержаться, не упоминали.

К осени 1973 года во Вьетнаме почти не осталось американских войск. Несмотря на серию соглашений о прекращении огня, конфликт между Севером и Югом продолжал бушевать, и Югу, который поддерживали США, доставалось куда больше. Наконец в апреле 1975 года Сайгон был повержен, США поспешно эвакуировали оттуда своих граждан – как военных, так и штатских, – и Юг сдался. Могущественная сверхдержава отправилась домой, поджав красно-бело-синий хвост, и самая ненужная из всех ненужных войн закончилась. Известия о капитуляции достигли Фань-Нань-Наня через неделю с лишним.

К тому моменту Фоли, Стаблфилд и ГОЛДУАЙР прожили в горной деревушке уже два года. Формально они считались пленными, однако их передвижений по большей части никто не ограничивал, и они помогали крестьянам сеять и собирать урожай, делили со своими стражами пищу, рисовую водку и изредка трубочку с опиумом, вели беседы со старейшинами, учили английскому даже тех, кто об этом не просил, участвовали в охоте на птиц и в праздниках, а также регулярно вступали в половую связь с согласными на это девушками и женщинами. Те, кто захватил американцев в плен, давно потеряли их след, а у фаньнянек, как окрестил Стаблфилд деревенских, не было никаких причин докладывать о них властям.

Когда из Сайгона пришла весть о мире, в Фань-Нань-Нане устроили праздник с водкой, коноплей и плотскими утехами. Местные жители вместе с американцами гуляли всю ночь напролет. Кто что отмечал, так и не выяснили. В начале вечера Стаблфилд, который благодаря своим габаритам, интеллекту и красноречию стал в общине личностью заметной, чтобы не сказать исключительной, выступил с длинной лекцией, сути которой впоследствии не мог вспомнить ни он, ни кто другой. Как бы то ни было, мэр деревеньки воспользовался случаем и официально даровал пленникам свободу; само собой подразумевалось, что они воспользуются ею без промедления.

На следующий день ни одному из иностранцев и в голову не пришло собираться в путь. Дики решил, что Дерн со Стабом мучаются диким похмельем, они подумали то же самое про него и друг про друга. Все трое были правы: они страдали от обезвоживания и гастро-неврологического срыва. Но прошел второй день, за ним третий, и ни один из троицы, будучи уже в полном здравии, не начал собирать вещи. Все трое были вроде бы ужасно заняты – шатались по деревне, занимались какими-то ненужными делами, жарились на солнышке и избегали смотреть в глаза соотечественникам.

На четвертый день Стаблфилд как старший по званию и командир экипажа назначил общее собрание. Они отправились, ища уединения, к ущелью, к тому самому месту, где несколько десятилетий назад молодая жена, гонимая душевной болью (и, возможно, скоплением газов в кишечнике), кинулась в объятия небытия. Все, кто знал друзей, отмечал их тягу к жарким спорам, но на сей раз они проявили несвойственную им сдержанность. Долгое время они болтали о пустяках и любовались облаками. Первый шаг сделал Дерн Фоли, считавшийся интровертом.

– С некоторых пор, – сказал Дерн, нервно ерзая на камне, – меня мучает страстное желание вскрыть наконец жемчуженосную раковину Азии. Ну, вы понимаете… Выяснить, есть ли там внутри что-нибудь, кроме смертного комочка слизи. Что такое восточная мудрость, о которой мы столько слышали: очередная более эзотеричная, но столь же бесплодная попытка объяснить необъяснимое, взвалить все на Бога Тумана и Зеркал, или же есть в ней начало начал, начало действенное, начало глубинное, начало… окончательное?