Вилла «Инкогнито»

А за окном, на улице, ветер играл, как на поющих пилах, на листьях пальм. Где-то внизу устроили политический митинг цикады, рассылая морзянкой на все четыре стороны свой единственный лозунг «Живи-живи-живи-живи!». Телесного цвета луна, «зрелая», как любой «созревший на ветке помидор», купалась в озере собственного света. Лиза, откинувшись назад, наблюдала за тем, как она медленно плывет – томная, нагая, бесстыжая. Редкие звезды были словно расширенные зрачки вуайеристов, подглядывающих через дырки в иссиня-черном занавесе за обеими – и плавающей, и купающейся. Поскольку час был поздний, жаровни, днем вонявшие на весь город, успели остыть, и в окно ванной струился воздух, напоенный запахом гельземиума, сандалового дерева, красного жасмина и воспоминаний о дневном дожде.

Звуки, ароматы и цвета природы успокаивали Лизу куда лучше горячей ванны. Она отдавалась им, и ей казалось, что она сама – животное. Вытираясь после ванны полотенцем, она, сама того не замечая, издавала тихие животные звуки. И движения ее были плавными, как взмахи хвоста.

Обсохнув, Лиза накинула белое полотенце на телевизор. Из сумки она достала кусок шелка – остатки старинного кимоно – и положила его на полотенце. Слева поставила бумажную статуэтку – не Будды, но чего-то в этом роде, – а справа положила кольцо с рубином, которое сделал ей Дики в ознаменование брачных намерений. Она поискала чего-нибудь, что могло дополнить композицию, подумала, что лучше всего подошла бы свежая хризантема – она перекликалась бы с той, что вышита на шелке, но во Вьентьяне климат тропический, тут хризантем не бывает. Наконец Лиза остановила свой выбор на черных замшевых сапогах – их она, изображая крутую девчонку, надевала на цирковые выступления.

– А кто я есть в этой жизни? Циркачка и есть. – И, улыбнувшись, добавила: – Как и все.

Она поставила сапог на шелковый лоскут. И, как была, обнаженная, опустилась на колени перед импровизированным алтарем.

Поначалу слова находились с трудом.

– Мама… – И, после долгой паузы: – Мама, мне нужна твоя помощь. Бабушка Казу, я и тебя призываю. Помогите, прошу вас. Прабабушка Михо, ты сделала нас такими, ты дала нам цель, ты дала нам знание, если это можно считать знанием. Ты связала нас с тем, что находится за пределами обычного, и хотя моя земная связь с тобой ограничивается этим лоскутком кимоно, я чувствую себя вправе обратиться к тебе, я прошу тебя: освети мой путь. Мама, бабушка, прабабушка, умоляю, придите ко мне нынче ночью. Дверь моего сна будет открыта для вас. Я оставлю чай на этом дурацком алтаре или, если хотите, сакэ. Я ваша дочь, младшая в роду. Вы нужны мне. Очень нужны. Прошу вас, придите.

* * *

Явились ли ей во сне Михо, или Казу, или О-Ко? Может, да, а может, и нет. Она и сама этого не уяснила. В пять часов заговорило включенное заранее радио (у нее был утренний рейс), и пробуждение было столь внезапным и резким (шли новости, и президент США нес что-то невразумительное), что, если Лиза и хранила в себе какой-то сон или воспоминание о сне, они тут же рассыпались в прах. За смеженными веками какая-то тень – на подушке вроде бы отпечатался след эманации, но Лиза, как ни пыталась, вспомнить ничего не смогла.

Тук-тук!

– Кто там?

Ответа не последовало. Да и был ли стук?

Но тут Лиза машинально дотронулась кончиком языка до нёба – и ее как молнией пронзило. Она судорожно вздохнула. Села в постели.

Та штука увеличилась вдвое. Даже больше, чем вдвое. И продолжала расти. Она набухла. И пульсировала. Стала твердой и в то же время упругой. Горячей на ощупь. Влажной. Кому-нибудь на ум могла бы прийти простата Лоуренса Аравийского. Ягодка радиоактивного крыжовника. Клитор Фриды Калло. Или что-то другое. Нарыв или прыщ. Однако в его пульсации не было ничего патологического. Это были не судороги боли, а судороги нарождающейся жизни. Так бьется пульс судьбы.

– Это происходит, – прошептала Лиза Ко. – Неужели правда? Началось… Это происходит со мной.

Часть IV

Истинно верующий человек может верить в политическую систему, в религиозную доктрину или же в какое-нибудь общественное движение, сочетающее в себе элементы и того, и другого, но истинно верующий не может истинно верить в жизнь.

Истинно верующий может поклоняться Иегове, Аллаху, Брахме, сверхъестественным существам, которые якобы сотворили все живое; истинно верующий может рабски следовать догме, разработанной – теоретически, – чтобы улучшить жизнь, однако до самой жизни – до ее удовольствий, чудес, наслаждений – ему и дела нет.