Виллу-филателист

Теперь, спустя четыре года, благодаря объяснениям дяди Артура, я кое в чем поумнел. Я узнал, что бедность не богом дана, как утверждал наш богобоязненный хозяин дома. Узнал, что она от той несправедливости, против которой выступают рабочие. Выступление же за равенство и справедливость и есть то, что в суде называли коммунистическим подстрекательством. И за что многих, очень многих на долгие годы сажают в тюрьму.

Это звучит очень общо, но примерно такими мои «теоретические» познания и были. Мама и дядя Артур больше не просвещали меня.

Они явно считали мои тринадцать лет и шестой класс начальной школы еще слишком малым, чтобы со мной основательнее беседовать. Мама явно хотела уберечь меня от всякой беды.

Примеры повседневной несправедливости представали в бесчисленном количестве. Я сталкивался с ними на каждом шагу — в магазине, на улице, в школе. Особо давали почувствовать свое превосходство сын домовладельца Фридрик и сын полицейского Раймонд. Года на два, на три старше меня, они были готовы без конца терзать меня: за то, что отец мой был брошен в тюрьму, что я летом работал на побегушках. Чтобы причинить мне боль, они толкали и били меня. В детстве мы играли на пыльной улице и во дворе довольно дружно. С годами же они все больше выказывали свое превосходство и презрение.

Часы показывали, что время давно уже за полночь.

И тут я услышал, что мама стала одеваться у вешалки. Потом погасила свет.

Затем открылась и закрылась дверь. Просунутый снаружи в дырочку крючок, задвинул щеколду.

Значит, мама ушла надолго. Не то зачем бы ей закрывать дверь на задвижку.

Я встал и выглянул из-за занавески на улицу. Мы жили на задворках в маленькой, примостившейся за сарайчиками и прачечной, халупе. В нескольких шагах от окна начинались поленницы дров, принадлежавшие квартирантам. Отсюда же виднелись крышка мусорного ящика и бочки. В бочках хозяин держал летом навозный раствор для поливки огорода. В жаркие дни у нас под окном страшно воняло. Комната бывала тогда настолько полна мух, что ни мухотравка, ни мухобойка не спасали. Сейчас, в начале зимы, мы от этой беды избавились.

К удивлению своему, я увидел, что мама стоит около нашей поленницы. Из-за темноты нельзя было понять, что она там делает. Прошло немало времени, прежде чем она пошла. Прошла вдоль поленницы до мусорного ящика и исчезла из глаз. Я бросился к другому окну. Но и оттуда не было видно ничего, кроме освещенного луной темного угла двора, в котором едва различались смутные очертания бочек.

Я понял, что мама прошла через маленькую калитку на узенькую боковую улочку. Извиваясь меж окраинных садов и сараев, она выводила на булыжную улицу, которая уже имела название.

Почему мама не пошла прямо через двор? Почему она воспользовалась калиткой? Или хотела скрыть свой уход? Не желала проходить перед примыкающим к улице большим домом?

Нащупывая руками дорогу, я добрался до кухни. Чиркнул спичку. При дрожащем свете я увидел, что, помимо пальто, платка и галош, не было и парусиновой сумки. С ней мы обычно ходили за картошкой. Мама смастерила ее сама и даже ручки пришила.

Кое-что мне стало ясно. Наверное, в нашей поленнице было что-то спрятано. Мама взяла это «что-то», сунула в сумку и ушла. Но куда? Неужели опять расклеивать листовки?

Но я чувствовал себя обиженным. Я же не девятилетняя Тийна, которая сейчас сладко спит. Дядя Артур ведь говорит, что я должен быть опорой для матери. Неужели быть опорой — значит только рубить дрова, носить воду из колодца и все такое! Что еще, этого я не смог бы точно сказать, но я почувствовал, что меня обидели. Мне как бы не доверяют.

Я попил из ведра воды. Нашел на полке кусочек хлеба. Пожевал и не знал, что придумать. Тийна спокойно сопела в своей кроватке, а у меня сон совсем прошел.

Я накинул пальто, сунул ноги в мамины тапочки и уселся под окном между занавесками.

Мысли кружились в голове. От мамы перенеслись к школе, потом снова к маме… Наконец остановились на колке дров. Вернее, на деньгах, которые я надеялся получить за работу от одной старушки. Мысленно я прошелся с заработанными марками по магазинам. Покупал то да се: полосатую рубашку и галстук, как у полицейского сынка Раймонда, еще ножичек с двумя лезвиями и штопором, большой кулек шоколадных конфет, новые галоши, чтобы ноги не промокали в развалившихся ботинках и не замерзали так скоро.

Наконец, я понял, что для всего этого ожидаемых денег не хватит. Их все равно придется отдать маме. Уж она знает, как с ними лучше всего поступить.

Кажется, я немножко задремал. Потому что, подняв голову, я увидел, что кто-то скорчился возле мусорного ящика. Корчится и корчится. Будто застыл в тумане.

Почему-то я подумал, что это может быть только мама. Кто еще зайдет сюда!

Сунул ноги в сапоги, натянул ушанку, запахнул полы пальто, чтобы мороз не так скоро добрался до моих голых ног.

Вышел во двор и осторожно пошел за угол.

Мама, наверное, услышала шорох. Она уже стояла и смотрела в мою сторону.