Вина

Только сейчас в скудном свете коптилки, которая где-то невидимо коптила за одеялом, я рассмотрел белый свиток. Это была перебинтованная левая рука красноармейца, которую он поддерживал правой и, видно, от боли, покачивал.

Я поспешил выбраться из подвала. Здесь у входа негромко разговаривали мама и пожилой красноармеец. Его я видел впервые. Красноармеец сидел на том же месте, у стены, где вчера утром дремал Тулеген, и его карабин был настороженно приставлен к сапогу. Рядом лежал рюкзак Петра, и меня опять уколола радость. «Он здесь!» Но мама печально глянула на меня и покачала головой.

— Петра тяжело ранило…

— Он на переправе, — отозвался красноармеец. — Вот гадаем с мамашей… Если успели переправить, то, может, и выживет, а если… Тяжелый он дюже…

— Утро пасмурное, — огляделась вокруг мама и остановила взор на Заволжье. — Должны успеть. Если она, конечно, была, эта переправа.

Все умолкли. Вышел из подвала Сергей и тоже молча присел, уставившись на рюкзак Петра. Брат, видно, все уже знал.

Скоро вышел, нет — выскочил из подвала взъерошенный Тулеген. Он вытирал пилоткой вспотевшее красное лицо.

— Нэт, он нэ какой башкир. Он урка. — Тулеген выговаривал красноармейцу, будто тот в чем-то был виноват перед ним, и косился на вход в подвал. — Понимаешь, он шпана. Он эта… — Тулеген задохнулся и долго не мог закончить начатой фразы, но, глянув на маму, вдруг почти прокричал: — Он мусар, лузга. Понимаешь, лузга…

Из проема подвала показалась голова мордастого, потом весь он, большой, костлявый и словно переломленный в хребте. Он бережно нес впереди себя забинтованную руку, похожую на куклу, и смотрел под ноги, будто боялся что-то уронить.

За ним появился лейтенант. Молодой, с красными, усталыми глазами. Красноармеец уже стоял на ногах, и его карабин был перехвачен двумя руками.

— Пошли! — бросил лейтенант, и они скрылись в развалинах.

Тулеген остался с нами. Он все еще никак не мог успокоиться и повторял:

— Гаварит башкир, а слава знает только блатные. Он мусар и эта… лузга.

Скоро ушел и Тулеген. Он отправился через овраг к переправе, и мы весь день ждали от него вестей о Петре.

Их не было…

Только неделю спустя нам рассказали, что сержант Петро Сырцов умер в ту же ночь от ран, так и не дождавшись переправы. А старшина Тулеген Садыков был убит разрывом мины под тем бугром, где держал фронт батальон капитана Жилина, которого я так и не видел.

1981

КНИГА

Было это ранней весной сорок третьего. Время голодное, трудное. Война только что отполыхала в моем родном Сталинграде и теперь катилась от нас к Ростову, Ставрополю, Донбассу… Впереди — Курская дуга, освобождение Украины, Белоруссии… Войны еще столько, что ничего нельзя загадывать.

А я загадал. Загадал, что в марте объявится отец, с которым прошлым летом у нас оборвалась связь. В последнем его письме была такая фраза: «…природа здесь райская, а мы воюем». И мы догадались, что оно с Кавказа. Загадал я и на нашу жизнь. Мы пережили страшную сталинградскую осень и зиму, и теперь нечего бояться, страшнее не будет.

Нам негде жить, у нас нет одежды, постели, скудно с едой, но все это по сравнению с тем, что было, такая чепуха, что и говорить не о чем…

И, видно, поэтому ранняя весна сорок третьего запомнилась как светлое время, полное надежд и ожиданий новой жизни. Это ощущение шло еще, возможно, и от удивительной погоды. Несмотря на начало марта, стояли теплые солнечные дни, небо освободилось от дымов и, промытое первыми весенними дождями, поражало бездонной синевой, а главное — его уже никто не боялся. Немецкой авиации, которая сожгла и разрушила город, теперь было не до нас.

У всех, кто мог двигаться, была работа. Женщины, старики и мы, подростки, ежедневно выходили из своих блиндажей и подвалов хоронить погибших и разбирать завалы. Спешили — боялись эпидемии. Пугало не по времени жаркое солнце. Оно сгоняло снег и угрожающе пробуждало знаменитые сталинградские овраги[1].

Глубокие, поросшие мелким лесом и кустарником, они сбегали с бугров и круч к Волге, разрубая мертвый, разоренный город на части.

Овраги теперь были запружены разбитой военной техникой. В них же больше всего находилось и трупов, и это вызывало озабоченность у только что появившихся в городе властей.

Наша работа, если ее можно было назвать работой, шла в тех оврагах и вокруг них. Впрягались по трое-четверо пацанов и стаскивали волоком убитых к дорогам, откуда их на машинах увозили к братским могилам… Трупы как обледенелые коряги. Тащить убитого можно только на спине…

И все-таки мальчишки всегда остаются мальчишками. Нас не сильно пугало и угнетало это занятие. За первые недели работы у всех появились немецкие зажигалки, ножички, кошельки и другая карманная мелочь, а у некоторых и пистолеты.

Но найденное оружие надлежало немедленно сдавать. Был строгий приказ, и не все решались оставить его себе. Я уже сдавал военным, которые руководили нашей работой, не раз и винтовки, и пистолеты, а на днях расстался с отличным карабином.