Вина

Коптил фитиль «катюши», беспокойно ворочался во сне младший брат, а я с открытыми глазами лежал на нарах и думал про ту недоступную голубую жизнь, которая теперь уже никогда не может вернуться к людям. Я столько видел смертей, страха, отчаяния и грязи… Мне с трудом верилось, что тургеневская жизнь когда-то была реальностью… Вспоминал нашу довоенную жизнь, отца и брата, которые где-то воюют с фашистами и не знают, что с нами здесь случилось… Ни наша сегодняшняя, ни довоенная жизнь не похожа на тургеневский роман, но мне все равно тепло и радостно от неведомой и непонятной в романе жизни. Лежал и благодарил величайшее изобретение людей — книгу за то, что она могла сохранить ее. Разросшаяся на весь белый свет война похоронила эту жизнь, а книга сохранила…

Мне казалось, что мы уже никогда не сможем жить нормальной человеческой жизнью, и не только потому, что войне еще не было видно конца, но и потому, что мы не сможем без страха глядеть на небо, не сможем, не боясь мин, ходить по траве, не будем купаться в Волге, которая приняла столько смертей…

* * *

Позже было немало потрясений, и они нередко происходили от встреч с великими книгами Толстого, Достоевского, Горького, Хемингуэя, Ремарка, Булгакова, Твардовского и других писателей, но эта встреча с темно-голубым томиком Тургенева в разоренном войной Сталинграде осталась самой трепетной и самой живой из всех моих встреч с книгой.

Такого сильного и обжигающего чувства я даже не пережил, когда через десять лет в том же городе держал в руках первую свою книгу.

1980

БУДЬЛАСКОВ

Его так и звали Будьласков, а фамилию, имя, отчество вспоминали только два раза в год, когда на трудодни по колхозной ведомости выдавали зерно и другие продукты, — «аванс» и «окончательный расчет». В эти дни кладовщица тетка Фенька, сухая, костлявая баба, глядя в ведомость, трубным голосом выкрикивала: «Сапов Аким!..» И, споткнувшись на отчестве, удивленно поднимала глаза на стоявших перед ней колхозниц. Те недоуменно пожимали плечами и начинали озираться вокруг: «Это кто же еще появился в нашем колхозе?» — но, увидев пробирающегося к большим амбарным весам высокого худого старика с торчащими пиками усами, успокаивались: «А, это Будьласков». И с улыбкой пропускали его вперед себя.

Будьласков разворачивал мешок и, встряхивая его за края, ворчливо понукал кладовщицу:

— Не жадничай, сыпь. Украдешь у другого.

Тетка Фенька, ловко загребая зерно деревянной лопатой, весело отвечала:

— Украдешь у вас, если полфунта на трудодень! Давай отходи, Будьласков. — Насыпав полмешка, она незлобно покрикивала на старика: — Ну? Чего, как конь, башкой мотаешь! Отходи, говорю!

А тот все тряс свой мешок и канючил:

— Сыпни еще, не жадничай.

Кладовщица в сердцах добавляла еще лопату, и Будьласков волочил свой оклунок на весы.

— Ну вот! — изображая рассерженную, кричала тетка Фенька. — Пересыпала, лихоманка тебя забери. Отсыпай назад! Слышь, отсыпай!

Но Будьласков поспешно подхватывал свои полмешка с весов и не по годам прытко тащил к дверям амбара.

Все шумно смеялись, но теперь уже шутки сыпались в адрес кладовщицы:

— Держи его, Фенька! Перекрывай дорогу!

Та, изображая погоню, срывалась с места, топала ногами и отпускала соленые словечки вслед уплывающему Будьласкову.

Но все заканчивалось мирно. Будьласков увозил свое зерно на тележке, а колхозницы еще долго пересмеивались, и пропадало то тяжелое напряжение, которое сковывало всех при окончательном расчете. Двести граммов на трудодень получали они.

Сколько я знал Будьласкова, никогда не слышал от него злой ругани, хотя ворчуном он был первым, и в колхозе даже поговорка бытовала: «Ворчишь, как Будьласков». Он действительно бранился часто, но всегда добродушно, как бы по старой привычке, чем по делу.

Идет по поселку старик, останавливается у какой-либо избы и кричит хозяйке или хозяину этой избы:

— Будь ласков, иду в правление. Поругаюсь и за тебя, шут его мышь.

— Иди, иди, Будьласков, — весело отвечают ему. — Обязательно поругайся за нас…

И старик, двигая сапогами с обрезанными голенищами, как лыжами, шел дальше, к другим избам, и там затевал тот же разговор.

Что означало его «шут его мышь», никто не понимал, но все знали, что это самое сильное ругательство Будьласкова.

Над стариком по-доброму подсмеивались, но я никогда не слышал, чтобы кто-то при нем или за глаза сказал плохое слово про него. У Будьласкова был в колхозе какой-то свой особый авторитет, который в селах обычно держится за немногими стариками.

С ранней весны, когда наша тракторная бригада выезжала в поле, и до белых мух Будьласков жил на полевом стане. Работал старик возчиком: ездил на единственной в колхозе паре быков, которых председатель доверял только ему. Он подвозил к тракторам горючее и воду, запчасти, мотался на нефтебазу и в МТС, доставлял в поле продукты, семенное зерно…