Вина

— Пусть, Николай Иванович, немного порезвятся. На фронт попадут — там все сразу с них слетит…

А вечером, взяв винтовку и карабин, которые мы тайком держали в бригаде, шли на пруд «стрелять уток». Уток, конечно, там никаких не было, а пальбу мы открывали такую, что становилось небу жарко.

Особенно крепко сдружился с Иваном я. Он ровесник моего брата Виктора, который находился на фронте и от которого не получали мы писем. Ивану, как и Виктору, шел двадцать первый, родом он был откуда-то из Закарпатья, еще оккупированного немцами, и моя мать, когда мы приезжали с поля к нам домой, принимала и Ивана как своего сына.

В знак нашей дружбы Иван подарил этот драгоценный ножичек. Вручая его, сказал:

— Ты, Андрей, береги эту штуку до моего возвращения. После войны вернусь и обменяю его у тебя на что-нибудь сладкое. У меня такого тоже никогда не было.

Видно, и Ивану страшно нравился этот перламутровый ножичек.

Во мне тогда неистребимо жил мальчишка, и его всколыхнул этот щедрый подарок. Я и теперь не забыл те минуты, когда все мое существо замирало от вида сияющего ножичка.

Старенький колесный развалюха ХТЗ намертво глох в дальнем конце поля, и у меня уже не было больше сил крутить заводную ручку, чтобы оживить эту груду металлолома. Садился на землю, доставал из кармана свое сокровище и забывался. Щелкал лезвиями, ножичками, пилками, перебирал предмет за предметом и даже рассматривал их на свет.

Сидел долго и, только вдоволь «наигравшись», брался за заводную ручку. Мучитель-трактор за это время приходил в себя. Его загнанный мотор остывал, и случалось, что уже после нескольких оборотов он с ревом оживал, а я обрадованно бежал к дросселю и поддавал газ. Мой железный конь, судорожно скрипя и надрываясь, опять тянул плуг, оставляя за собою темную полосу вспаханной земли.

Когда мы уже закончили сев яровых, случилось в нашей бригаде ЧП: тракторист Митька Пустовалов украл полтора пуда семенного зерна. По тем голодным временам это было настоящее богатство. Всей бригаде на день отпускалось три килограмма крупы. И она была единственным питанием для двух десятков голодных людей. Выходит, наш товарищ лишил всю бригаду недельного пропитания! Было от чего взволноваться. Председатель так и врезал Митьке:

— Ты, паршивец, оставил всю бригаду голодной. Пусть она и судит тебя за эту подлость.

Митька Пустовалов, подросток со сморщенным стариковским лицом, даже среди нас, доходяг, выглядел заморышем, хотя через несколько недель ему исполнялось семнадцать и его должны были призвать в армию. Еще вчера это обстоятельство возвышало в наших глазах Митьку. Но теперь, после этого случая, мы готовы были разорвать его.

Тихий и малоразговорчивый Митька и сам толком не мог объяснить, как это произошло.

Когда сторож, поймав Митьку с поличным, привел его на стан, и председатель и Будьласков рассердились не на шутку. Со словами «Вор! Паршивец!» Николай Иванович втолкнул его в землянку, бледный и еще больше обычного сморщенный Митька только затравленно озирался и лопотал что-то невнятное.

— Судить его, паршивца! — кричал председатель и налегал на свое любимое слово — паршивец. И в его голосе на этот раз не было отеческой снисходительности, он выкрикивал это слово зло и брезгливо, точно прикоснулся к чему-то гадкому: — Ах ты паршивец этакий…

Мы хотели просто поколотить Митьку, тем самым совместив и судебное разбирательство, и приведение приговора в исполнение, и Быкодеров уже вмазал наотмашь ему по уху. Тот полетел на нары. Все вскочили, чтобы поддать еще. Но Будьласков с неожиданной прытью влетел в нашу кучу малу и загородил собою тщедушного Митьку.

— Будьте ласковы! Охолоньте! Охолоньте! — И он так решительно замахал руками, что мы сразу отступили.

Суд над Митькой назначили на завтра, на вечер, и, «чтобы другим было неповадно», председатель приказал явиться на него колхозникам из других бригад.

Ребята еще долго колготились, не могли уснуть, взволнованные происшествием. Шурка Быкодеров (а он был нашим комсомольским секретарем) допытывался у Митьки, «как все вышло». Но тот по-прежнему молчал. Только время от времени из его груди вырывались тяжелые сдавленные вздохи: «Я виноват…» И тут же речь будто заклинивало…

В землянке Митька располагался рядом со мной на нарах, и я, когда уже все спали, несколько раз негромко позвал его. От моего шепота Митька замирал, даже переставал дышать, но не отзывался, и я оставил его в покое.

Я долго не спал в ту ночь и, конечно, думал о случившемся, о Митьке, мне, как и другим ребятам, не было жалко Митьку. Это чувство пришло позже, через десятки лет, когда уже и события те стали вспоминаться через дымку времени, и сам я постарел, да и ушли из меня та резкость и несговорчивость, которые всех нас отличают в молодости. А тогда шла война, все много работали и голодали. Люди умирали и там, на фронте, и здесь, в тылу, от ран, болезней и голода, и нам было не до жалости. Провинился — отвечай!