Вина

Тетка Фенька умела «составлять бумаги», и ее председатель заставил быть секретарем. Она писала быстро, часто слюнявя свой химический карандаш, так же она ловко управлялась в кладовой, когда вела свои ведомости, выписывала накладные и квитанции на продукты и товары.

После очередной реплики Будьласкова тетка Фенька стукнула карандашом по столу и сказала:

— Мы еще должны определить, зачем и для кого украл Митька то зерно. — И добавила: — Я уже записала это в протокол.

И сразу за него поднялась наша кашеварка Оля и потребовала от всех «войти в семейное положение Митьки Пустовалова».

— Вы же все видите, — почти закричала она, — его мать не пришла сюда. А она виновата больше, чем он…

Тут Митька впервые отозвался:

— Мать ни при чем. Я виноват сам…

И его сразу поддержал уполномоченный:

— Правильно понимаешь свою вину, Пустовалов. У нас есть лозунг. Сын за отца не отвечает, и наоборот.

Говорили и другие, нам казалось, что все будет по-нашему, Митька останется с нами и будет искупать свою вину в бригаде ударным трудом.

— Ломать судьбу парня не следует, — заключил председатель. — У него еще целая жизнь впереди. Война ведь когда-нибудь все равно кончится, и всем нам жить и в глаза друг дружке глядеть. Так что мы должны по справедливости все это дело порешить. Конечно, правильно говорит уполномоченный, Семен Петрович, наш долг научить на этом примере других… Но нужно и по справедливости… Митьке идти в армию.

Мне хотелось еще раз увидеть на лице Семена Петровича ту улыбку, понимающую и добрую, но ее не было. Сейчас уполномоченному не понравились слова нашего председателя, и он старается сбить его вопросами и все время велит тетке Феньке вносить их в протокол.

— А разве в армии нашей воры нужны? — перебил он председателя.

— Я и говорю: по справедливости, — стоял на своем Николай Иванович. — Его отец тоже в этой армии и тоже бьет немецко-фашистских захватчиков. Чего ж сразу так-то?..

В этой полемике мы, конечно, сразу приняли сторону председателя и стали требовать голосования.

На голосование поставили два предложения. Первое — вынести Пустовалову строгий выговор с предупреждением, и второе — исключить его из комсомола.

Но поднялся Семен Петрович и опять задал вопрос:

— Скажите, а может ли быть в рядах комсомола вор?

Все сразу умолкли, и его жесткий, с железным звоном голос, про который мы не знали раньше, надолго повис над полевым станом.

Первым опомнился Шурка:

— Да он никакой не вор… Он это… Он ошибся…

— Позвольте, — прервал его Семен Петрович. И его голос зазвучал еще звонче: — Он украл двадцать четыре килограмма семенного зерна. Это что? Игрушки? Есть акт, который подписали сторож и сам Пустовалов. Это документ! А вы говорите — не вор. Акт передан в районную милицию, и теперь, наверное, делом Пустовалова занимается прокурор.

Дальше шли слова о хлебе, который должен был вырасти из украденных семян, о фронте, который ждет этот хлеб, и о том, что сейчас, в наше грозное время, никто не имеет права распускаться.

— Никто! — на высокой ноте заключил он. — Только железной дисциплиной и высокой сознательностью мы можем победить врага. И оценка преступления Пустовалова должна показать вашу зрелость.

После этих слов, которые он, словно гвозди, взмахом руки вколачивал в нас, говорить было трудно. Однако мы не были из робкого десятка и говорили.

Я сказал о том, что у нас есть свой суд, суд его друзей и товарищей, и он для Митьки, может, еще страшнее, чем суд государственный. К тому же, как и Шурка, напирал на то, что Пустовалов все осознал и понял свой поступок и раскаивается.

— Ты понял? Понял?

И когда Митька поднял на меня полные боли и слез глаза, я испугался и за него ответил:

— Он понял! Вы же видите, он понял…

Помню, как вздрагивала и кивала в знак согласия голова старика Будьласкова и как светились влажные глаза, когда мы отвергли предложение уполномоченного исключить нашего товарища из комсомола и проголосовали за строгий выговор.

— Наказывать человека все скорые, а понять… — начал Будьласков и, задохнувшись от волнения, умолк.

Все мы ждали такого же одобрения и радости и от председателя, и никто из нас не обращал внимания на Семена Петровича, вдруг помрачневшего и потерявшего всякий интерес к тому, что здесь происходит. Председатель тоже не разделял нашего радостного настроения. Он испуганно глядел на потерянное лицо уполномоченного и растерянно шептал:

— А может, Семен Петрович, все обойдется… Там ведь тоже люди.

Но Семен Петрович, уже овладев собой, поднялся из-за стола и веско произнес:

— Такую организацию надо распустить!

Николай Иванович вновь растерянно пожал плечами и ответил:

— Демократия.

— Какая, к черту, демократия, мальчишки, щенки… — Он запнулся. — Ничего. Райком исключит. Не захотели своею властью, так теперь… — И вдруг с непонятной нам болью добавил: — Его ведь судить должны. И никакие здесь ваши «взять на поруки» не помогут. Много на себя берете.

— А это уж ты, Семен Петрович, извини. Дюже круто берешь. Охолонь, — поднялся Будьласков и угрожающе двинулся в своих обрезанных кирзах на уполномоченного.