Вина

Мы впервые видели старика в гневе. Он покраснел, весь напрягся, будто перед прыжком, и его худой старческий подбородок воинственно нацелился в грудь Семена Петровича.

Тот испуганно отступил от него, но, видно устыдившись своей неожиданной робости, закричал:

— Развели тут воров да еще их и покрываете? Вы что, не понимаете, чем это может кончиться? — Последние слова он выговаривал уже председателю, и тот, суетливо выскочив из-за стола, рванулся спасать положение.

— Успокойся, Семен Петрович, пойми… — заискивающе частил председатель. — Да за кого же ты нас принимаешь? С утра до ночи чертомолят ребята на голодное брюхо… А тут еще это несчастье… — Он подошел к Семену Петровичу, пытаясь миролюбиво взять его за локоть.

Но тот сердито отстранился, показывая всем своим видом, что не уступит. Однако Николаю Ивановичу удалось отвести рассерженного уполномоченного к землянке. Они уселись там на досках, и всем показалось, что их беседа дальше шла в мирных берегах. Через несколько минут к ним подошел и Будьласков. Он виновато потоптался перед Семеном Петровичем, что-то бормоча. Тот кивнул ему, и старик тоже присел на досках вместе с ними.

Мы с облегчением вздохнули: с Митькой обошлось. Спали эту ночь спокойно. А наутро, словно обухом по голове, перепуганный шепот кашеварки Оли:

— Митьку в район увозят! Приехал милиционер…

Вскочили с постелей и выбежали из землянки, Катька уже была запряжена в пролетку. Председатель и Митька стояли рядом и тихо о чем-то перешептывались. Милиционер сидел на подводе и, увидев нас, взялся за вожжи, заторопил Митьку:

— Поехали, поехали…

Все подбежали к председателю. Николай Иванович подтолкнул Митьку к пролетке. Появившийся словно из-под земли Будьласков загородил нам дорогу.

— Охолоньте, хлопцы, охолоньте! Будьте ласковы!

— Все обойдется, — успокоил нас председатель. — Семен Петрович поедет с ним. — И он кивнул на подходившего к пролетке молчавшего уполномоченного. — Я тоже после обеда поеду в район. Все обойдется… И Семен Петрович говорит, обойдется…

Но по его тревожному виду, по напряженному молчанию уполномоченного я понял, что не обойдется, и рванулся к Митьке. Догнал его и пошел рядом.

Митька крепился, шагал твердо, поправляя в повозке свою телогрейку и рюкзак. Он собирался сесть в пролетку, но я удержал его. Семен Петрович, так и не проронив ни одного слова, сел на охапку свежего сена спиной к нам, и я вдруг по-настоящему испугался за судьбу Митьки. Значит, он еще вчера, когда кричал на нас и сыпал своими вопросами, знал, что нашего товарища могут увезти в район, а сегодня утром уже ничем не мог помочь ни председателю, ни Митьке.

— Зачем ты едешь? — шепнул я ему. — Зачем согласился?

И мне теперь больше всего на свете захотелось, чтобы Митьку не увозили.

Тот испуганно посмотрел на меня:

— А как же?

— Да убеги, и все… Лучше убеги, — шептал я, а сам понимал, что говорю глупость. «Куда убежишь и от кого?» Но слова сами рвались из меня: — На фронт пробьешься, попросишься в какую-нибудь часть, тебя обязательно возьмут…

Митька молчал и, видно, уже думал о своем, а когда я умолк, он ответил:

— Николай Иванович говорит, ничего не будет. И сам Семен Петрович обещал…

Мы шагали за пролеткой метрах в десяти, а широкая спина милиционера, обтянутая тесной гимнастеркой, так и не поворачивалась. Не смотрел в нашу сторону и Семен Петрович.

Я не знал, как и чем поддержать Митькину веру в слова председателя и в обещание уполномоченного, и вдруг вспомнил про свой перламутровый ножичек. Он всегда был со мною, и я достал его из кармана.

— Бери! — отвернувшись от моего сияющего ножичка, протянул руку и почувствовал, как глаза мои сами закрылись.

Митька отмахнулся:

— Ты что? Зачем?

Но я, подавив в себе предательски подступившую жалость, сунул ножичек в Митькину ладонь и сжал ее. Так мы, сцепив руки, прошли еще несколько шагов, а потом Митька остановил меня:

— Вертайся. Вон Николай Иванович и Будьласков ждут…

Он догнал пролетку и с разгону прыгнул на расстеленную на ней телогрейку.

Председатель, как и обещал, в тот же день уехал в район и пропал. А Митька Пустовалов больше не вернулся в нашу бригаду. Вскоре мы узнали, что суд в районе состоялся, приговорили к семи годам. Однако никто не верил в это. Все ждали председателя, а он не возвращался.

— Эх вы, комсомольцы… — стонал и стыдил нас Будьласков. — Как же вы так… — И он отходил прочь, что-то еще долго ворча про себя. Старика и раньше хватало только на две-три внятные фразы, а теперь он стал совсем заговариваться.

Шурка вскакивал с места и пытался догнать Будь-ласкова, кричал:

— А чего мы? Чего мы! Это там… — И, задохнувшись, он показывал рукою куда-то в сторону, где, по его мнению, видно, был район.

— Безжалостные, безжалостные вы… — с глазами, переполненными слезами, подхватывала наша повариха Оля. — Неужели так мало горя и крови? Зачем еще?

И тогда, не дождавшись ответа от Будьласкова, Шурка обращал свой вопрос к Оле:

— А мы-то при чем? Мы же… — возмущался Шурка.