Вина

Тогда шел, кажется, сентябрь. А позже уже некому было бегать откапывать. Мы, как суслики, позабивались в свои норы и щели и ждали конца…

Спускаемся в подвал, когда увозят останки. Помещение большое.

— Их просто замуровало, — шепчет мне на ухо капитан милиции. — Дом рухнул, и их замуровало…

Молча обходим подвал, думаем об одном. «Сколько времени эти несчастные могли прожить? Неделю? Две? Месяц?»

— Здесь был продовольственный склад кафе… — говорит капитан.

«На что надеялись… кого звали…» Не могу разлепить губы, лицо свело.

Звонок телефона оторвал меня от этого интервью с самим собою. Рая разыскала финского журналиста, он поехал в свою бастующую редакцию и ждет нас. Надо собираться, а я застрял в своем Сталинграде…

Он был у нас весной пятьдесят первого… Тогда же откопали тех… у вокзала. Город еще лежал в руинах, только поднялся его центр, а мир, казалось, подступил к новой черте катастрофы. Моя мама, опасливо поглядывая на черную тарелку хрипевшего репродуктора, повторяла: «Только бы не в этом году, только бы не сейчас. Еще и на ноги не встали…»

На юге города строился Волго-Донской канал. На заводах и стройках шли митинги протеста против поджигателей новой войны, и я писал в газете гневные репортажи с этих митингов. Думал ли я тогда, что через тридцать лет, когда моя жизнь пройдет перевал, мир будут сотрясать все те же холодные ветры…

5

В подъезде редакции журнала нас с Раей встретили пикетчики. Но, видно признав, что мы ничем не угрожаем их борьбе, пропустили.

— Угостил их пивом и кофе. — Шуткой встретил нас журналист. — Иначе и меня бы не пустили в редакцию…

Его словам гулко вторило пустое здание. Это уже был не тот веселый и беззаботный человек, которого я встретил на рождественском вечере. Он тревожно говорил о забастовке.

— Если профсоюз не договорится в эти дни с издателями, то забастовка может продлиться несколько месяцев… Но у меня хорошее предчувствие. — Разливая кофе, он впервые улыбнулся. — Забастовка кончится восьмого января…

— Через пять дней? — удивилась Рая. — Почему?

— Я загадал вчера. А сегодня ваш звонок… И эта встреча…

Мы еще поговорили о забастовке.

— Уже не вышло три номера и материалы от зарубежных корреспондентов растут, как снежный ком, — сокрушался наш хозяин. — А у нас корреспонденты в Москве, Нью-Йорке, Лондоне, Мадриде, Австрии, Греции…

— В Москве на вас работает индийский журналист?

— Да-а…

— Я знаю его. Перед поездкой в Индию встречались. Еще удивился, почему индус пишет для Финляндии?

— Очень просто. Он хороший журналист.

Дальше разговор вновь обрывается. Мой собеседник весь в сегодняшних заботах, а я все еще там, в Сталинграде: тушу пожары, хороню убитых и умерших от ран и каждый день жду, что такое случится и со мною, потому что войне нет конца. Пришла она к нам на Волгу жарким летом, а уже жмут крещенские морозы, и мы, горстка жителей в рабочем поселке, на окраине Сталинграда, умираем от голода, ран, страха и холода…

Голос хозяина кабинета вырывает меня из военных сороковых, но я тут же попадаю в тревожные пятидесятые.

— Мир тесен, — говорит он. — А мы думаем, что мир большой. Вы знаете нашего корреспондента. С вами встречались в пятьдесят первом в Сталинграде, а сейчас в Хельсинки…

Мы уже выяснили, что Микколо приезжал тогда по приглашению Антифашистского комитета советской молодежи. Он был студентом Хельсинкского университета. Делегация присутствовала на первомайских празднествах в Москве, а потом отправилась в наш город.

Он вспоминает детали, а я взволнованно уточняю их.

— Самолет летел низко, и видно было, как крестьяне работали в поле.

— Это был Ил-14. До Сталинграда он плюхал почти три часа…

— Стюардессы — в меховых шапках.

— Точно, небольшие меховые шапочки из теплой норки… А я забыл…

— Волга очень широкая. Течение мощное. Наш катер сильно сносило вниз. Лес на той стороне реки затоплен…

— В мае разгар половодья на Волге. Теперь, когда реку перегородили плотинами, волжане не знают, что это такое.

— Да. Да. Тогда строили первую. У Куйбышева. Мы ее видели с самолета, — подхватывает он. — А в Сталинграде ремонтировали улицы.

— Я четыре года учился в институте, и почти каждое наше занятие заканчивалось выходом всех студентов и преподавателей на расчистку руин…

— Мы видели немецких военнопленных. Они строили…

— Их было немного в Волгограде. Вы видели последних, отбывавших наказание за преступления, совершенные на нашей территории во время войны.

— Да, работало немного…

И опять разговор наш, будто уперевшись в стену, затухает.

Время обеденное, и финский журналист предлагает продолжить «воспоминания» в маленьком ресторанчике, где готовят «одно по-настоящему хорошее китайское блюдо».

За бутылкой французского «Кардинала» беседа теплеет, и я наконец решаюсь задать те вопросы, которые приготовил до встречи. Но уже через четверть часа ловлю себя на том, что сам отвечаю на них. Кошусь на бутылку. Она распита только наполовину… Причина в другом. Со мною что-то случилось. Воспоминания хлещут, как из испорченного крана вода. Пристыженно умолкаю.