Вина

А через месяц начались бои в пригородах Сталинграда, и наша связь с семьей Потоцких оборвалась. Завод, где работала мать Андрея, как и многие предприятия города, не эвакуировался, он до последних дней выпускал военную продукцию. Однако до нас доходили вести, что Потоцких видели на переправе через Волгу. Но это случилось после 23 августа, «черного дня Сталинграда», когда была самая страшная бомбежка города. На той переправе творилось смертоубийство, и прорваться через нее гражданским лицам было все равно что верблюду пролезть в игольное ушко.

Так и потеряли мы след семьи Потоцких.

3

Третья встреча с Польшей произошла через полгода, когда «отгремел» Сталинград и мы, немногие оставшиеся в живых его жители, еще не верили, что кончились наши муки. Шла ранняя весна сорок третьего. Все способные передвигаться жители сгоревшего и порушенного города вытаскивали из развалин и оврагов трупы. Боялись эпидемии. За эту «работу» нас один раз в день кормили из солдатских кухонь, которые дымились здесь же у мест захоронения, куда мы свозили убитых.

У одной из кухонь я встретил паренька, своего сверстника, в военной форме. Темно-серая, хорошо пригнанная по росту шинель, хромовые сапожки, фуражка со звездочкой, офицерская портупея, на которой висел по-фронтовому сдвинутый вперед пистолет. Мальчишек Сталинграда трудно было удивить оружием. У каждого оно было, хотя и не могли носить его вот так открыто, как этот парень. Мы прятали свое оружие в развалинах. Меня поразила офицерская форма и военная выправка паренька. Еще больше я был удивлен, когда узнал, что мальчик не русский. Я назвал имя, а он, как и положено военному:

— Завадский.

— Чех, что ли?

— Нет, поляк.

И мне сразу вспомнился Борис и его «Польша́-лапша́». Смерть брата после стольких смертей в Сталинграде была такой далекой, будто она явилась сейчас из какой-то другой моей жизни, которую я прожил еще до своего рождения.

— А имя? — наконец опомнился я.

Завадский назвал, но, наверное, видя мое все еще не проходившее замешательство, решил прийти на помощь.

— У нас Владик, как у вас Володя…

— Тогда я буду звать тебя Володей, — предложил я.

— Идет! — И Завадский протянул мне руку.

Мальчишки быстро сходятся. Мой новый друг, как и я, ждал, пока в котле сварится каша. Его зеленый армейский термос, который он, как вещмешок, снял с плеч, стоял рядом, а мы говорили и говорили, будто боялись, что нас сейчас прервут. О чем шел разговор, сказать не могу, но хорошо помню и сейчас тот жадный интерес друг к другу двух мальчишек, переживших Сталинград. И еще помню будто ожог от его военной формы.

С каким волнением и завистью я смотрел тогда на моего сверстника. Возможно, я подумал, как год назад, весной сорок второго, когда началось наше наступление под Харьковом и в сводках Совинформбюро стали появляться названия освобожденных населенных пунктов, мы, мальчишки 8 «Б», решили бежать на фронт.

Но нам помешало сначала одно, а потом другое обстоятельство.

Наступление началось перед самыми экзаменами, получалось как-то неловко, будто мы струсили и бежим от них. Побег отложили до окончания экзаменов, а в конце мая в сводках с фронта уже перестали сообщать о продвижении наших войск, а скоро там разразилась страшная катастрофа. Наступление двух фронтов захлебнулось, и в окружение попала огромная масса наших войск. Видимо, через месяц, а может быть, и позже, когда уже были ясны все последствия неудавшегося наступления, Совинформбюро назвало устрашающую цифру пропавших без вести под Харьковом. 70 000 человек. За всю войну ни до, ни после таких сообщений не было.

Харьковская трагедия для нашей семьи обернулась горем. С конца мая оборвались письма от Виктора… А он воевал на этом направлении…

Вряд ли мы говорили с Завадским обо всем, что мне вспомнилось сейчас. После с нами случилось такое, что Харьковская катастрофа уже не казалась страшной трагедией. Фронт, куда мы собирались бежать, через несколько месяцев докатился до Волги, а Сталинград унес столько человеческих жизней, что перед ним меркло все, что было раньше. Из 38 учеников нашего 8 «Б» осталось только семь человек, а из тех мальчишек, кто собирался бежать на войну, я один…

На обед, к солдатской кухне, мы приходили обычно раньше. Как только среди развалин появлялся ее дымок и начинал доноситься дурманящий запах варившихся в котле концентратов, уже не было никакой возможности дальше заниматься нашей работой. Со словами «они никуда не убегут», мы оставляли своих «подопечных». Тут же бросали крючки из толстой проволоки, которыми стаскивали трупы к дорогам и проездам в развалинах, и медленно двигались в сторону кухни.

Часто раньше срока со своим зеленым термосом за плечами приходил и Завадский. Мы усаживались где-нибудь на солнцепеке, с подветренной стороны, и в неспешных разговорах дожидались, пока армейский кашевар не шумнет:

— Огольцы! Варево готово. Налетай…