Вина

Недели две, пока мы работали в этом районе города, почти ежедневно встречался с Завадским. Помню, рассказал ему про семью «русских поляков» Потоцких, а он ответил мне, что его соотечественников живет в России много.

От него узнал, что в Сталинграде тоже воевали поляки. Для меня это было новостью, и я начал расспрашивать.

— Наших тоже погибло здесь много, — сокрушаясь, говорил Завадский. — Они похоронены на площади имени 9 Января…

Я знал эту площадь. На нее своим разрушенным торцом выходил знаменитый Дом Павлова. Вместе с Завадским мы побывали на той площади, и он показал мне, где захоронены его соотечественники.

Лет через десять, когда на месте развалин в этом районе появились новые многоэтажные дома, а сама площадь уже называлась площадью Обороны, на ней еще стоял скромный бетонный обелиск, обнесенный низкими каменными столбиками с массивными якорными цепями. Памятник сооружали, кажется, еще в войну, а может, сразу после нее, и на нем была надпись, что здесь похоронены польские воины, защищавшие Сталинград.

Таких неприхотливых памятников из бетона и оштукатуренного кирпича тогда в нашем городе было много. Они стояли почти везде, где шли самые ожесточенные бои…

Однако в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов, когда на Мамаевом кургане началось сооружение гигантского памятника-мемориала, эти малые, скромные обелиски стали исчезать…

Исчез вместе со всеми и памятник на площади Обороны, а позже и сама площадь была перестроена и получила новое название площади В. И. Ленина.

Когда я теперь приезжаю в родной город и иду по его прямым и широким улицам, которые со всех сторон продуваются злыми степными ветрами, они холодят мое сердце. Внутри что-то обрывается. Мне жаль тех первых военных бетонных обелисков, с красными звездами из жести. А еще мне жаль довоенных, построенных моими предками в Царицыне и Сталинграде улиц. Я помню их. Они не были такими прямыми и широкими, как те, какие появились сейчас на их месте, но в них была своя неповторимая прелесть и что-то щемяще дорогое и родное. Я хорошо помню и дома на этих улицах. Невысокие, всего в два-три и самое большее в четыре этажа, с резной кирпичной кладкой, с красными железными или белыми цинковыми крышами.

Дома эти за полгода боев в городе были, конечно, почти сплошь сожжены и разрушены, но их могучие фундаменты, а во многих местах первые этажи и подвалы остались целыми, и они лучше, чем блиндажи, доты и дзоты, сохранили жизнь солдатам и мирным жителям. Дома возводили знаменитые царицынские и сталинградские каменщики.

За время многомесячных бомбежек и артобстрелов города мы, как и многие, сменили не одно укрытие. Те блиндажи и окопы, которые рыли перед боями, оказались разбитыми и засыпанными землей и щебнем в первые недели. Оставшимся в живых пришлось перебираться в подвалы. Наша семья кочевала из одного укрытия в другое, пока нас не приютили добрые люди в сводчатом подвале, на самом берегу Волги. Двухэтажный дом развалило прямым попаданием бомбы, а сводчатый подвал из красного кирпича даже не дал трещины.

Он спас нас и десятки других семей, хотя никто уже и не надеялся на спасение. Не надеялся, потому что именно здесь нам довелось пережить «ад Сталинграда», когда били немецкие «скрипуны-ванюши» и наши «катюши» из-за Волги, чтобы сдержать выход немцев к берегу.

4

Мне вспомнились те первые памятники Сталинграда и его подвалы не случайно. Дело в том, что невосполнимость их утраты я с особой болью почувствовал совсем недавно. Случилось так, что через сорок три года после встречи с Завадским и через полвека со времени знакомства с семьей русских поляков Потоцких я попал на их родину. Прибыл я туда с коллегами-писателями Москвы писать книгу дружбы «Москва — Варшава».

Бродил по поднятой из руин и пепла древней Варшаве. Ходил разволнованный и печальный, потому что уже не было в живых моего польского сверстника, ничего не знал о судьбе семьи Потоцких, да и мною была прожита почти вся жизнь…

А тогда, ранней весной сорок третьего, мы расстались с Завадским так же неожиданно, как и встретились. Часть, в которой он служил, срочно снялась со своего места и отбыла в неизвестном направлении.

Я пришел к заветной армейской кухне и узнал об этом от повара. Шлепая в мой котелок из черпака «меру жизни» — пшенный кондер, он сказал:

— Ты своего дружка поляка не жди. Их часть снялась.

Жизнь наша сложилась так, что нам не довелось больше встретиться. А вот знать друг о друге мы знали, хотя это и случилось через десятилетия, когда мы не только выросли, но и постарели. Свела нас вновь наша профессия. По необъяснимому совпадению мы оба стали сначала журналистами, а затем и писателями.