Вина

— Да, я знаю, — грустно ответила жена, — но ты попробуй. — И она налила из термоса в больничную чашку с носиком, как у чайника, и, бережно поддерживая ее, подала мужу. Подала, но руки своей не оторвала от чашки, а держала вместе с ним, касаясь его рук.

Иван Иванович высвободил чашку, сжав пальцы жены своею рукою.

— У меня есть еще сила, Маша, я сам. — И он потянул из чайного носика бульон, показывая этим жене, что ей не надо так панически бояться за него. — Видишь, меня еще рано списывать, я солдат…

Жена улыбнулась сквозь слезы, хотела что-то сказать, но не смогла, а только отвернулась, вытирая платком глаза.

— Я рада, рада, — наконец превозмогла она себя. — Ты поправишься, ведь столько дней мы все за тебя… А теперь на поправку… Я рада…

Иван Иванович втягивал в себя маленькими глотками душистую влагу и смотрел на жену. Какая-то иная, еще более острая боль сбила дыхание, и защемило сердце. Он видел некогда красивое, а теперь катастрофически увядающее лицо жены, и знал, откуда эта боль. Больше тридцати лет прожито с этим дорогим ему человеком, и как бы время ни разводило и ни отдаляло их и духовно и физически друг от друга (а это случалось за их жизнь не раз), все же прожитые вместе годы были, по существу, и его и ее жизнью, а все другое — только эпизоды, иногда яркие, а чаще тусклые, с горьким осадком, которые не складываются в один массив, а разбросаны островками по его жизни. И не их, и не те разрывы и отдаления вспоминает он сейчас у края своей дороги, а их совместную жизнь, центром которой всегда был сын, а потом и внук, на ком теперь замкнулось все.

Иван Иванович смотрел на затихшую, печальную жену, и ему неудержимо захотелось прильнуть к ней и сказать слова благодарности и еще что-то, чего он никогда не говорил. Он думал над этими словами, но понимал, что слов таких нет, а все, что он скажет, будет фальшиво, и Иван Иванович, дотянувшись до ее плеча своей рукой, тихо проговорил:

— Прости, Маша… Прости, если можешь…

Жена как-то испуганно вздрогнула и повернулась к нему.

— Да ты что, Ваня? Что? — И тут же затихла. Она уже справилась со слезами и теперь заботливо поправляла одеяло и простыню на его кровати. — Может, еще немного? — спросила, когда он поставил на тумбочку чашку. — Там, наверно, и полстакана не было…

— Нет, хватит, — стараясь вложить больше тепла в свой голос, отозвался Иванов, — удержалось бы во мне это…

— Да, конечно, — как-то торопливо подхватила жена. И Иванов понял, что Маша боится за него, и рванулся отблагодарить ее, но она продолжала: — Боже, как тебе было худо! — Сказав это, она испугалась и виновато посмотрела на мужа.

— Ничего, ничего, — снижая до шепота голос, успокоил ее Иван Иванович, — теперь все пойдет на поправку.

И они оба надолго замолчали. Жена решила, что он снова уснул, и неслышно поднялась с табуретки.

Иван Иванович лежал с закрытыми глазами. Он устал, ему было тяжело слушать и говорить, но мысли шли сами собою, помимо его воли, как дыхание. Эта свобода и отличает человека от всего живого на земле. Мысль нельзя остановить, над ней ничто не властно, даже смерть. Смерть убивает только тело, мысли бессмертны. Они не принадлежат одному человеку, они достояние всех, у них великая способность переселения. Переходя из поколения в поколение и полнясь мудростью своего времени, они становятся все свободнее и неудержимее. И ему вдруг спасительно подумалось: даже Антон, его внук, если не будет знать его мыслей, они обязательно возгорятся в нем. В самой жизни заключена мудрость, и в ней, как свободное электричество в природе, постоянно пребывает созидательная мысль.

В свое время Кьеркегор зло пошутил:

«Людям дано мыслить, но этого им мало, они еще хотят выражать свои мысли».

Он вспомнил, как лет десять назад, глубокой осенью в Копенгагене стоял перед памятником Серена Кьеркегора, а злой, холодный ветер с дождем срывал последние листья с деревьев и тащил их по дорожкам парка. Иван Иванович никогда не видел портрета Кьеркегора, и его поразила маленькая согбенная фигура, точеное и почти женское лицо, в которых не было и намека на ту мощь духа и мысли, с какими он ниспровергал своих учителей и такого титана, как Гегель, назвав его главой школы спекулятивных философов. Как этот человек решил замахнуться на целый мир, где он нашел силы и какая в нем жила дерзость?

Ветер срывал листья, парк умирал до весны, группа туристов, ежась от холодного ветра, нетерпеливо ждала, когда гид закончит свой скучный рассказ, чтобы скорее идти к автобусу, а Ивану Ивановичу хотелось постоять у этого грустного памятника, который так же не походил на того, кого он изображал.

Как много в мире несоответствия и как часто оно заводит людей в заблуждение?