Вина

А может, это только для него, Иванова, и тех, кто попал в эту перипетию, небо показалось с овчинку. Может, очень может быть, и так… Но именно тогда, после провала Харьковского наступления, в сводках Информбюро была впервые названа устрашающая цифра наших потерь. Это поразило всех. Таких сообщений не было за всю войну.

Но еще до этого всем, кто участвовал в Харьковской операции, было ясно, что произошла трагедия. В окружение попала огромная масса наших войск с двух фронтов. Лучше всех об этом знали летчики. Иванов видел очаги сопротивления наших частей на огромном пространстве за десятки и сотни километров в тылу немецких войск. Еще целый месяц шли эти бои, прорывались наши разрозненные части через зыбкую и подвижную линию фронта к своим. Далеко не всем выпадало это счастье, а на тех, кто выходил, страшно было смотреть. Измученные, в оборванном обмундировании, командиры без знаков различия и только с легким стрелковым оружием.

Тогда Иванов впервые начал понимать, что такое война. Сверху в тех ночных и редких дневных вылетах на линию фронта и в тыл врага война казалась совсем другой, хотя он уже и знал, что она не та, про которую говорили и к какой готовились. Он видел, что наша армия ведет бои «не малой кровью» и «не на чужой территории», — разыгрывается народная трагедия, однако понять до конца глубину всеобщего несчастья еще предстояло…

14

От авиаполка осталось всего три звена, но полк существовал. Правда, в последний месяц он сменил два аэродрома, но полеты к линии фронта и в тыл немецких войск продолжались. Они не прекратились и тогда, когда погиб командир полка и не вернулся с задания комэск капитан Семеняка, продолжались, и когда в полку осталось всего два самолета…

Теперь летали только ночью, без прикрытия истребителей. Летчики знали, что если не этот, то следующий полет будет обязательно последним. Так оно и было, уже никого не осталось из тех, с кем Иванов начал воевать, а он все еще летал…

Вместе с командиром Комраковым Иванова перевели на другой самолет, потому что в одном из полетов погиб стрелок-радист, а пилот был тяжело ранен. Командир сам привел искалеченную машину на чужой аэродром. До своего уже было не дотянуть.

Во всей бывшей лукашевской эскадрилье оставался только этот самолет, и его почти каждую ночь снаряжали бомбить переправы, железнодорожные узлы, не надеясь, что он вернется, а он возвращался. Бомбардировщик, на котором летал Иванов, называли в части «завороженным». Его экипаж и сам уже был готов поверить в свою счастливую звезду. Но на войне и везение обрывается раньше, чем в обычной жизни.

Пришел и их черед. В июне, когда уже было ясно, что немцы нацелили свой удар на Кавказ и Сталинград, «завороженный» был сбит при заходе на цель, крупную железнодорожную станцию. Это случилось почти в трехстах километрах от линии фронта на Украине. Все произошло как раз в тех местах, откуда в мае наши войска начали свое наступление на Харьков. Иванов хорошо знал местность и по карте, и визуально, потому что неоднократно летал здесь днем.

Выбрасывались над лесом с небольшой высоты, когда надежды на спасение не было никакой. Но Иванову повезло. Его отнесло на поляну, которая кончалась глубоким оврагом. По склону этого оврага, заросшего густой осокой и мягким тальником, он и скатился вниз, прямо к ручью. Парашют успел отстегнуть еще при приземлении на краю оврага, и ветер, подхватив его, потащил к лесу. Все получилось, как на учениях, не зря он был лучшим учеником Лукашева.

Напившись воды, Иванов выбрался из оврага, разыскал свой парашют и, затолкав его в чащобу кустарника, стал прислушиваться. Лес отчужденно шумел, на фоне темного и почти беззвездного неба безучастно покачивал кронами деревьев, и ему не было дела до тех страшных людских бед, которые вот уже целый год творятся на земле. Ему не было дела до того, что случилось с ним, Ивановым, и с экипажем «завороженного».

Вряд ли кто, кроме него, остался жив. Ему приказали прыгать первым, а тем уже не оставалось времени, могли и не успеть. Однако Иванов стал подавать условный знак, подражая крику совы. Лес не отзывался, а продолжал шуметь все так же отчужденно и безучастно, будто сердился на людей. Надо было решать, в какую сторону уходить. По компасу определил направление. Овраг, куда его снесло, шел в глубь лесного массива от станции, и он опять спустился к ручью и пошел вдоль него.

За остаток ночи удалось пройти километров пятнадцать. На рассвете он уже знал, что если кто и видел его приземление, то здесь искать не будут. Иванов начал свыкаться со своим положением, знал, что теперь все зависит только от него. Свыкся и с оврагом, который нещадно петлял, но все дальше и дальше уводил его от места падения самолета. Ручеек превратился в речушку. Ее нельзя было перейти. Наконец, овраг кончился, и перед ним открылось огромное заболоченное озеро, а скорее всего плавни водоема, сплошь поросшие камышом и густой осокой.