Вина

— Укрылся от глаз людских, медведь ивановский… — начал он неестественно бодро и тут же, видно, увидев лицо Иванова, будто поперхнулся и долго не мог продолжить фразу.

Иван Иванович заметил испуг старика. Он и сам вот так же испугался, когда впервые поднялся с койки и глянул на себя в зеркало. Семернин наконец подошел, осторожно, двумя руками, взял руку Иванова и продолжал:

— А ты ведь, Иван Иванович, сколько я тебя помню, никогда в теле не был. С войны засушенный… — Семернин, не отказываясь от своего тона, выбирался из несвойственного ему затруднения, в которое так неожиданно попал. И Иванов, крепко сжав его руки и подбодрив этим профессора, ждал, пока старик окончательно вырулит из затруднительного положения, в которое попал.

Хотя и правду говорил Семернин, что он «засушенный» с войны, а таким мозгляком, у которого кожа да кости, он не был давно… только в концлагере. Да и не видел его тот никогда доходягой. А вот сейчас старик сластил пилюлю, замаливал свой испуг. Иван Иванович, понимая его, великодушно бросился помочь старику.

— Были бы кости, когда-то шутили мы в немецких лагерях, а мясо нарастет. А вот, когда сломали тебе кости, тогда дело табак…

— Ну и шутки… — хмыкнул Семернин и тут же умолк, видя, что их разговор, уже было вошедший в колею, вдруг опять сворачивает не туда. Яков Петрович сам был на войне, но у него она сложилась не такой, как у Иванова, и он боялся коснуться сейчас войны друга и ученика, про которую тот сам почти не вспоминал, а лишь иногда, как сейчас, ронял фразу, но за ней фронтовик Семернин видел многое.

— Вы не утомляйте, товарищ профессор, больного, — строго сказала сестра и вышла из палаты.

— Ишь ты, пигалица, — шутливо присвистнул ей вслед Семернин. — Вот у тебя, Иван, уже и новое звание — больной. — Он вскинул свои короткие руки к голому черепу и, будто вытерев о него ладони, широко улыбнулся своею открытой и в то же время заговорщической улыбкой. От нее им обоим стало легко и свободно. — Ну, как ты тут устроился? — обвел глазами палату Семернин. — Это наш академик Боровиков постарался. Он тебя ценит. Звонил при мне завгорздравом, вот и отвалили тебе эти хоромы.

— Скучно в них одному, — улыбнулся Иванов.

— Не переживай. Общая палата от тебя никуда не уйдет. Как только начнешь передвигаться на собственном транспорте, — и старик коснулся ног Иванова, — так сразу туда. Это мне твоя сестра-красавица по секрету сообщила. А пока ты больной с интенсивной терапией. Во как! А это что у тебя? — И он взял с тумбочки амбарную книгу. — Уж не воспоминания ли пишешь?

— Да нет, — улыбнулся Иванов, — пока еще не дошел до этого. А вот переписку с внуком затеял.

— Что ж, оппонент у тебя серьезный, — листая страницы, продолжал Семернин. — Да тут у тебя еще и мысли попадаются… Странно… — Он наигранно-удивленно пожал плечами и умолк. Несколько минут сосредоточенно читал страницу за страницей, а потом вдруг, захлопнув тетрадь и бережно положив ее на тумбочку, сказал: — Так вот насчет мыслей. Эйнштейна как-то спросили: «Скажите, какие главные и самые важные свои мысли вы могли бы перечислить?» «Мысли? — удивился ученый. — За всю жизнь мне пришло в голову не больше двух путных мыслей, и одна из них теория относительности…»

— Моих там, — кивнул на тетрадь Иван Иванович, — и того меньше. Я ведь, Яков Петрович, человек сугубо практический, прикладной и давно понял, что прибился к вашему стану ученых не по праву. Для меня теория, как для того крестьянина, который говорил: «Мне лучше борону взять с собою в поездку в город, чем жену». Вы говорите, что истинный ученый всегда глубоко верующий, а я не верю ни в бога, ни в черта, ни в сатану на летающей тарелке. Верую только в них. — Иван Иванович поднял перед собою руки. — Да только и они у меня немощные стали. — Грустно помолчал и добавил: — Что они сделают, то и останется на земле. И доброе и дурное…

— На ненадежный инструмент, Иван Иванович, ссылаешься, — прервал Иванова Семернин. — По нашим временам человек — слишком слабое существо. Он нагородил такого, что руки его уже и в тираж можно списывать. Властвует злой гений — ум. Его открытия сотрясают жизнь. Но и над этим злым гением есть нечто, без чего не может существовать мир. Многие, чтобы не путаться в терминах, называли это «нечто» богом, хотя и вкладывали в него свое содержание. Даже наши современники: Павлов, Циолковский, Вернадский, Эйнштейн — были глубоко верующими.

Иван Иванович с любопытством смотрел на Семернина, не слишком удивляясь его словам. Он знал, что тот может говорить еще и не такое.