Вина

Он уже знал, что любовь ушла, даже не ушла, а как-то незаметно переплавилась, если и не в дружбу, то в супружеское взаимопонимание, и в нем не было сожаления, что именно так все сложилось, а наоборот, он даже радовался этому: теперь было больше взаимного доверия и согласия, они чаще угадывали желания друг друга, стали предупредительнее, и хотя характеры их почти не изменились и в них обоих было столько же углов и зазубрин, но для них обоих вдруг нашлись оправдания и объяснения, будто в каждом появились углубления и выемки, в которые теперь скрывались эти острые углы и выступы.

«Как же мудро устроена жизнь, — думал Иван Иванович, — чтобы не пораниться, мастер делает футляр для самого острого инструмента. Почему же раньше мне не дано было познать эту немудреную истину? Почему это прозрение пришло только через двадцать лет совместной жизни?»

Думая обо всем этом, Иван Иванович часто спрашивал себя: а мог ли он прожить более спокойную и более счастливую семейную жизнь? Спокойную — да, а вот насчет счастливой он бы еще и еще раз подумал. И вот почему.

Могла ли быть его женою другая женщина, с иным характером? Несомненно. Не приди он на ту новогоднюю вечеринку — и они бы никогда не встретились с Машей. А могла ли быть та, другая, ну, скажем, его однокурсница Нонна Кислицына, за которой он ухаживал и которая привела его на новогоднюю вечеринку, могла ли она быть совершенно иной по складу ума и пониманию своего женского места в семье? Могла ли Нонна или другая какая женщина (холостяком он бы никогда не остался), могла ли она быть такою, как невестка Наташа? Вряд ли. Наташа просто не появилась бы в то время. Конечно, не о красоте ее сейчас речь. Красивые рождались во все времена, хотя ему, Ивану Ивановичу, и не довелось встретить такую, как Наташа. Разговор о другом…

Тогда, в те годы, женщина, да еще молодая, не мыслила свою жизнь без той сумасшедшей активности, которой было охвачено послевоенное устройство жизни. Буквально все, от мала до велика, а женщины, казалось, в первую очередь, были полны тем жизненным порывом, который мы сейчас успокоенно называем социальной активностью. Они еще с войны, взяв на свои плечи неимоверную тяжесть работы на заводах, фабриках, стройках, в колхозах и совхозах, не говоря уже о семейных заботах, не могли сбавить взятого темпа и так же, как в войну, брались за любое дело, каким бы оно тяжелым и сложным ни было. Женщина считала оскорблением своего достоинства, если ей предлагали работу легче, чем брал на себя мужчина. Наташа со своей утонченной женственностью, со своими завышенными требованиями к жизни вообще и к мужчине (своему мужу) в частности была бы затюкана, затоптана, а если бы выжила, то изгнана из того общества строителей новой жизни, в котором они тогда все пребывали.

У каждого времени не только свои глаза, но и свой характер. Наташа просто не могла бы существовать тогда. Да и несчастье, какое с ней приключилось сейчас, было немыслимо в то время. Работы у всех было столько и на службе и домашней, что на «баловство» не оставалось времени. Да и пить не на что было… Попробуй попей, когда твоего заработка хватает только на хлеб, селедку, сахар к чаю да одежду рабочую и выходную. И это в лучшем случае.

Вот на какие мысли вышел ты, Иван Иванович, укрываясь от того страшного сна. Все дело в том, что в разное время живут эти женщины, и, наверное, поэтому они разные жены, разные матери и разные люди…

«А не слишком ли легкое оправдание ты нашел?» — спросил себя Иван Иванович.

«Может быть, и легкое, — ответил за него кто-то и тут же добавил: — Но мы часто и несправедливо ругаем прошлое. Тогда, в наши годы, носили не только широкие штаны, у нас и мысли, и желания были широкими».

«Наверное, это больше ловкая фраза, чем суть того времени, — раздумывая, возразил Иван Иванович, — но что-то действительно произошло с поколением наших детей. У них будто сузились не только брюки и укоротились юбки, но и заметно уменьшилось их жизненное пространство, сузилась площадка деятельности каждого: личный быт, личная дача, личная машина, а если этого нет, то хотя бы личная квартира, которую дало им государство, но обязательно перестроенная ими по-своему. Наши дети, а за ними и внуки, говоря словами Михаила, «остервенело обустраивают свой быт», будто берут у жизни реванш за своих отцов и дедов, которым все это было недоступно, а если позже и стало кое-кому доступно, то они опять же добывали эти блага уже не для себя, а для своих детей и тех же внуков.