Вина

— А ты, чистенький, в стороне будешь стоять?

— У меня, дорогой Яков Петрович, на колывановых уже нет ни времени, ни сил.

— Да, рано ты, Иван Иванович, выпрягся из повозки, — грустно вздохнул Семернин, — рано…

— Может быть, и рано, — отозвался Иванов, — а может, и в самый аккурат. Каким же нужно было быть самовлюбленным или преступно беспечным, чтобы дожить до того, что некого поставить вместо себя?

— Да есть, — взмолился Семернин, — есть. Только не те, за кого бы душа была спокойна.

— А раз не те, значит, никудышные мы руководители. Я это в большей мере о себе говорю. Не так жили, не так вели дело. И все-таки, я думаю, это не причина, чтобы и дальше нам руками и ногами держаться… Приход молодых все равно будет благом по сравнению с нами, старыми пнями. Даже если они и наломают дров поначалу, все равно благо. Вы же вспомните, каких молодых людей к управлению жизнью поставила Октябрьская революция. У нас было не только самое молодое правительство в мире, но и самые молодые командиры в армии, хозяйстве, в науке, технике, литературе, искусстве. И глядите, сколько они создали подлинно нового, ценного, которым гордимся и сейчас. Были, конечно, и заблуждения, и потери, но приобретений несравнимо больше. А какой порыв, какая энергия в людях поднялись? Не мне вам говорить. Я только предвоенные годы застал, а вы еще и конец двадцатых и тридцатые захватили.

— Да, помню. Нас, советских людей, тогда называли за рубежом нацией, которая строит утопию.

— Некоторые и сейчас говорят это. Что ж, на каждый роток не накинешь платок. Но эта утопия превратилась в первое в мире социалистическое государство. Мы нация о колоссальными потенциальными возможностями. Нам только дремать не следует. Нужны ускорения…

— Да, современность — это не время, — отозвался Семернин, и Ивану Ивановичу опять показалось, что тот плохо слушает его, а продолжает думать о своем. — Время может быть и прошлым. В жизни всегда есть мы, старики, и, к счастью, а может быть, и к сожалению, как ты говоришь, не такой уж малый вес мы в ней занимаем. Современность — это суть мысли… — Видя, как прикованно на него смотрит Иван Иванович, старик умолк, потер ладонями почти голый череп, словно у него чесались руки, и, виновато улыбнувшись, добавил: — Если я говорю не слишком ясно, то это только потому, что пытаюсь приблизиться к истине. Так говорил когда-то Нильс Бор. Я тоже хочу этого, но далеко не во всем согласен с тобою. Ты упрекаешь меня, что я забыл свои молодые годы и то время, когда командовала молодежь. Нет, я не забыл. До сих пор помню такой лозунг: «Электрическая лампочка в избе крестьянина — самый яркий факел мировой революции!» Этот боевой призыв и потянул меня в энергетику. Помню я и другое, но не могу согласиться с тобою. Нет слов, мы засиделись. Еще больший наш грех в том, что плохо готовили себе замену… Однако нельзя же передать бог знает кому дело. Молодость прекрасна, но она больше нужна для другого, — старик сощурил свои колючие глаза и заговорщически улыбнулся: — Теперь само дело стало другим. Оно требует не только больших знаний, но и навыков, опыта…

— Терпеть не могу, — вспылил Иван Иванович, — когда этими высокими словами прикрывают старческую немощь, а часто и трусость. — И он тут же продекламировал: «Медленным шагом, робким зигзагом…» Так безопаснее. Когда уж мы смелыми будем? Скажем хоть себе правду или так и будем обманываться? — Голос его звучал рассерженно. — Человек должен быть честен перед собою так же; как и перед людьми.

— Ну ты, Иван Иванович, раздухарился, прямо искры летят. Видно, допекли тебя здесь. — И Семернин все с той же наигранной веселостью обвел глазами больничный холл и коридор. — Тебе бежать скорее надо отсюда, а то одичаешь и кусаться начнешь. — И старик скорчил такую смешную гримасу старого бульдога, что Иван Иванович не смог удержаться от смеха, и дальше их разговор уже шел в том беззаботном тоне, когда каждый волен подсмеиваться над другим, зная, что никто не обидится, как бы обидно это ни было.

21

Иван Иванович проводил старого учителя и друга до лифта, а потом вдруг решил спуститься с ним вниз, до раздевалки. Его неожиданно так потянуло туда, что он не смог удержаться, хотя и знал, что будут большие неприятности, если его встретит врач. Но тот мир, от которого его отрезала болезнь и с которым он уже мысленно прощался, был так близок, а Яков Петрович уносил его с собою, отделял от него ту суетную жизнь с проклятыми мелочными вопросами и неразрешимыми проблемами, какую он постоянно ругал и не подозревал, что она так дорога ему. Спускаясь в лифте, а потом идя по коридору, он хотел продлить минуты своей свободы и того понимания друг друга, которое пришло в конце их встречи.