Вина

— Сбежал бы, — вздохнул Иван Иванович, — не заходя в палату.

— Что толку? — пожал плечами доктор.

— А в чем он, толк? В чем, скажите? — вдруг загородил дорогу доктору Иван Иванович. — Молодая женщина, мать. Красавица, умница, тонкая, трепетная душа. И такое несчастье. Какой здесь смысл и толк?

— Эх, Иван Иванович, не знаете вы всего несчастья и горя! — Юрий Николаевич поднял голову на громаду больничного здания. — Вот оно все, до последнего уголка, забито… А сколько в мире таких! И это, как вы говорите, еще благо. Здесь есть и надежда, и радость избавления. А сколько людей за пределами милосердия, без надежды! Пока человек не попадает в этот круг, он не в состоянии понять, что есть огромный мир страдания, огромнейший, потому что через него рано или поздно проходит каждый. Минуют его только те, кто умирает внезапно. А ведь есть такие, которые сколько живут, столько и страдают. И среди них — невинные души, дети. Вот к чему нельзя привыкнуть. Ни привыкнуть, ни согласиться… — Юрий Николаевич, будто задохнувшись, отвернул лицо от здания больницы и стал смотреть на деревья. — Я почти десять лет проработал в Первой городской больнице, в детском отделении. И знаете, не смог больше, ушел… У меня на той работе все вот здесь выгорело. — Он поставил портфель на землю и прижал руки к груди. — Своих двое детей, прихожу домой, а во мне все холодеет. А если они? А если с ними такое случится? Хожу как замороженный, под вечным страхом. Понимаю, что не по-мужски, что с врачебной этикой не в ладах, а не могу себя пересилить. Так и не выдержал больше… — Юрий Николаевич, отвернувшись и опустив голову, стал смотреть себе под ноги, и Ивану Ивановичу показалось, что в нем уже нет больше сил закончить начатый разговор. Однако он превозмог себя и продолжал: — Там есть группа обреченных детей, с тяжелыми формами заболевания крови… и другими страшными вещами… Попав туда, дети уже не возвращаются. А это ведь нормальные ребята, с нормальной психикой и интеллектом. Больше того, у них какой-то недетский, глубокий ум… И все они понимают, потому что живут там по нескольку месяцев. Существует палата в той больнице — в ней дети, приговоренные к страданиям и смерти. И ты проживаешь с ними короткие их жизни… И умираешь с ними. И так из года в год. Одни сменяют других…

А ведь это дети. У них и игры свои, и веселье свое, и дружба, и детская любовь, да еще какая… А потом подходит время… И эта кроха уже не встает с постели… и ее везут нянечки на каталке по коридору в бокс, какой за стеной этой палаты… Везут умирать… Видели бы вы эти сцены прощания. Хоть мы делаем все, чтобы детей обмануть: и ночью увозим, и когда их нет в палате, а ведь не обманешь. Они все знают, сердцем чувствуют, да и все понимают… скоро и мой черед придет. И глядят такими глазами, что сердце останавливается, а то и кричат криком. И никаких сил на это смотреть нет, хотя ты и врач, и мужик. Все в груди запекается в камень.

За десять лет все во мне обуглилось, выгорело, и я чувствую, что становлюсь каким-то психом, и понимаю, если еще останусь, то совсем свихнусь. И вот дезертировал сюда… — Юрий Николаевич вновь перевел взгляд на громаду больничного здания, потом поглядел на испуганного и притихшего Иванова и вдруг, будто спохватившись, проговорил: — Вы простите великодушно… зачем вам все это знать? Кто меня за язык потянул? Простите… Не все людям знать надо… Не все…

— Нет, дорогой Юрий Николаевич, — сдавленно отозвался Иван Иванович, — им надо знать все… Решительно все. И, может быть, тогда они больше будут людьми.

— Вы, Иван Иванович, не принимайте близко к сердцу. Не надо бы мне вам говорить. На меня что-то нашло… Не могу принять обреченности, не могу с нею согласиться. Сколько живу, столько и не могу, а она на каждом шагу. Собственно, и наша жизнь тоже обреченная штука. Биологически это так. Жизнь с точки зрения медицины — болезнь с летальным исходом. А я не могу согласиться. Да и каждый нормальный человек не должен. — Юрий Николаевич нагнулся за своим портфелем, легко подхватил его и, как человек, вдруг понявший, что он опаздывает, заспешил: — Вон в какие нети я затащил вас, Иван Иванович, вы уж простите за этот неврачебный разговор с больным.

— Так я же, Юрий Николаевич, — стараясь не отставать от доктора, шагал рядом Иванов, — уже не больной. Вы меня подремонтировали и отодвинули грань обреченности.

Когда они вошли в здание больницы, Юрий Николаевич, пропуская вперед Иванова, тихо шепнул ему на ухо:

— Мы в храме милосердия, и философия висельников здесь не проходит.

— Умолкаю, — согласно кивнул Иван Иванович. — За спасение от привратницы особая благодарность…

Они, притихшие, прошли мимо настороженно поднявшей голову няни, которая сидела за столиком перед дверью, и шмыгнули к лифту.