Винета

Обитатели Альтенгофа прожили неделю, полную забот и треволнений. Витольд, вернувшись в тот вечер домой, застал весь дом в большом волнении. Фабиан, все еще не приходя в сознание, окровавленный, лежал в своей комнате, тогда как Вольдемар, с лицом, испугавшим его приемного отца еще больше, чем вид раненого, старался остановить кровотечение. Молодой человек то и дело твердил Витольду, что виноват во всем он. Приехавший вскоре врач признал рану на голове больного, причиненную, вероятно, копытом, очень серьезной. Сильная потеря крови и слабое телосложение раненого заставляли опасаться самого худшего. Витольд, не знавший, что такое болезнь, уверял, что ни за какие сокровища мира не согласится больше переживать такие дни. И только сегодня, когда он сидел у постели больного, его лицо впервые имело свое обычное добродушное и беззаботное выражение.

— Ну, самое худшее, значит, мы, слава Богу, пережили, — сказал он. — А теперь, доктор, сделайте мне одолжение и приведите Вольдемара в чувство, — и он указал на своего приемного сына, смотревшего в окно. — Теперь вы можете вертеть им как угодно, а то молодчик совсем зачахнет у меня от всей этой несчастной истории.

У Фабиана был еще очень болезненный вид, а на его лбу виднелась широкая белая повязка, тем не менее, он уже сидел на постели; он спросил довольно твердым голосом:

— Что же должен сделать Вольдемар?

— Быть благоразумным, — произнес Витольд с сердцем, — и благодарить Бога, что все окончилось благополучно; он ведь так изводится, как будто у него на совести действительно лежит убийство. Я не могу больше видеть, как он целыми днями ходит с таким лицом и часами не говорит ни слова.

— Да ведь я не раз уверял Вольдемара, что во всем виноват сам; я был так неосторожен, что схватил лошадь под уздцы, и она меня опрокинула.

— Вы схватили Нормана под уздцы? — вне себя от изумления воскликнул Витольд, — вы, обходивший каждую лошадь десятой дорогой и никогда, не решавшийся даже приблизиться к этому дикому животному! Как это вам пришло в голову?

Фабиан посмотрел на своего воспитанника и кротко ответил:

— Я боялся несчастья.

— Которое, без сомнения, и случилось бы, — докончил Витольд. — Вольдемар в тот вечер был, вероятно, не в своем уме; скакать через ров в том месте на загнанной до полусмерти лошади, да еще в сумерки! Так вот, отчитайте его хорошенько; вам теперь разрешено говорить, а вас он послушается.

С этими словами он встал и вышел из комнаты.

Оставшиеся несколько минут молчали, затем Фабиан спросил:

— Вы слышали, Вольдемар, что мне поручено?

Молодой человек, до тех пор молча и безучастно стоявший у окна, повернулся и, подойдя к постели, произнес:

— Не слушайте дяди, со мной ровно ничего не случилось.

Доктор Фабиан взял за руку своего воспитанника.

— Господин Витольд думает, что вы все еще упрекаете себя за происшедшее несчастье; но теперь, когда опасность миновала, этого не может быть; я боюсь, что тут кроется что-то другое. До сих пор я не решался коснуться этого вопроса; я вижу, что он и теперь причиняет вам боль. Может быть, мне лучше замолчать?

Из груди Вольдемара вырвался глубокий вздох.

— Нет, я и без того должен поблагодарить вас за то, что вы скрыли от дяди правду. Он до смерти замучил бы меня своими вопросами. Мое душевное состояние в тот вечер чуть не стоило вам жизни. Перед вами я не буду отрицать того, что вы и так уже знаете.

— Я ничего не знаю и могу только строить предположения на основании той сцены, которую видел. Скажите ради Бога, что тогда произошло.

— Ребячество! — с горечью произнес Вольдемар, — глупость, которая вовсе не стоит того, чтобы к ней относились серьезно; так, по крайней мере, третьего дня написала мне моя мать. Но я отнесся к этой «глупости» так серьезно, что она стоила мне нескольких лет жизни, быть может, самых лучших.

— Вы любите графиню Моринскую? — тихо спросил Фабиан.

— Я любил ее; это прошло. Теперь я знаю, что она вела со мной низкую игру. Я покончил с ней и со своей любовью.

Фабиан покачал головой, тогда как его тревожный взгляд был обращен на лицо молодого человека.

— Покончили? Вы еще далеко не покончили. Разве я не вижу, как тяжело вы страдаете до сих пор?

— Все пройдет. Если я это перенес, то сумею и окончательно побороть. Еще одна просьба: не говорите об этом ничего ни с дядей, ни со мной. Я поборю эту слабость, но говорить об этом не могу, даже с вами. Дайте мне одному справиться.

Дрожащие губы Вольдемара выдавали, какое мучение доставляло ему прикосновение к этой ране.

— Я буду молчать, — ответил Фабиан, — в будущем вы больше никогда не услышите об этом ни слова.

— В будущем? — повторил Вольдемар, — разве вы хотите остаться у меня? Я предполагал, что вы покинете нас сразу после выздоровления. Неужели вы согласитесь и дальше терпеть возле себя ученика, так зло отплатившего вам за все ваши заботы о нем?

— Да разве я не знаю, что вы перенесли у моей постели больше, чем я сам? Моя болезнь одно хорошее все-таки принесла с собой: я приобрел убеждение, которого, простите, раньше не имел. Теперь я знаю, что у вас есть сердце.