Винляндия

— Лана те, Уэзли, покорми киску! — Что тут происходило? В кондёрно-воздушный час без названья, она склонилась к нему над лицо, стараясь рассмотреть, не шевелятся ли губы, не чревовещает ли… Шмыгнула носом. Бесконечно малоощутимые следы сигарного дыма и пролитого пива. Голоса резко смолкли, затем в панике невнятно защебетали — они заметили её, нависшую так близко, и тут и она их увидела, вот-вот мерцнут из паралича своего в бегство, вот сидят у Драпова носа, свернувшись у ноздрей, наслаждаясь ветерком, дующим туда-сюда, и тут же все перепугались и стекают по бокам его лица, уже почти невидимые на постельном белье — гаааххх! один её что ли коснулся? Она скатилась на пол, вполголоса выматерившись, зажгла весь свет и пошла и проверила всю кровать до последнего дюйма со слесарным молотком с круглым бойком, которому случилось очутиться у неё в сумочке. Невинный Драп спал себе дальше. Она ничего не нашла, лишь красочный мазок на подушке, что с приближением разрешился в разброс крохотных узорчатых прямоугольников, каждый не больше восьмой дюйма в длину и ломкий — многие даже от её самого осторожного дыхания рассеивались до невидимости. Наутро все они исчезли. Только много лет спустя, в обеденный перерыв, где-то посреди отрустованной помпезности индианского суда — неподалёку от прежней родины Бирка Вонда вообще-то, — стараясь что-то выяснить, как водится, насчёт чека с содержанием, она уловила, уже на человеческих частотах, те же фразы, что слышала в ту ночь, и пошла за голосами в судейский кабинет, солнечный, деревянный, незапыленный, где никто и головы не поднял, когда она сунула внутрь свою. Игра оказалась пиноклем, и тогда-то она и поняла, что много лет назад, в Анахайме, видела знаменитых червей из песни, что уже играли несколько предварительных партий на рыле Драпа Атмана.

* * *

Накануне днём, предпоследним, Френези и Бирк встретились в апартаментах на утёсе, под парящим и субтропическим светом, падавшим сквозь высокие окна, светом некалифорнийским, такому место не тут, а там, где уровень грунтовых вод выше поверхности земли, и по ночам в бассейны соскальзывают рептилии. Встретились в одном модуле разбросанного комплекса ветхих, маниакально ар-декошных гостевых строений, гнутые стены разъедены и шелушатся на мористых своих сторонах, полумесяцы окон исчерчены тонкими прутьями щербатого хрома, затейливые зряшные призмы пространства без доступа. Превалировал цвет синий, мрачный ультрамарин, повсюду обветренный и исшрамленный, словно при групповом штурме, бледными граффити. А сразу за деревьями — песчаный пляж, за ним же — море.

На нём был бледный костюм, на Френези яркие брючки и рубашка, и круглые проволочные очки с НФ[107]-1 вместо стёкол. По замыслу это было неофициальное пространство взаймы. Никто не предложил друг другу ничего жидкого — это фигурировало среди ничтожнейших из тех любезностей, коим было позволено отмениться во всей деятельности Бирка, пока Никсоновская Реакция всё больше проникала и всё дальше разъедала то, что могло считаться лишь в каких-то вылинявших воспоминаниях народным чудом, армией любящих друзей, пока предательство становилось рутиной, правительственные процедуры его настолько просты и смазаны, что никто, как обнаруживала Френези, сколь почтенна до сих пор ни была его жизнь, не мог уверенно считаться выше них, где бы это «выше» ни было, раз повсюду крутятся деньги ЦРУ, ФБР и прочих, разбрасывая безжалостные споры паранойи, куда б ни затекли, фунгоидные напоминания о своём теченье. Эти люди, в конце концов, знали своих детей в совершенстве.

— В общем, сработало, — доложила она, — поздравляю. Твоё замыкающее бревно только что оторвалось и уплыло. Доверия он больше не внушает, теперь с ним останутся только закраинные маргиналы.

Бирк лишь глянул в ответ, самодовольно, блистая, она уже выучилась называть такое его лицо ставки-выше.

— Нет. Недостаточно. — Свет бился о море, к суше и сквозь высокие граблёные окна. — Скажи мне — хм? Как настроение в студгородке?

— Всё разваливается. Всем вдруг есть что рассказать о подкупах, тотальная паранойя. Руководящий комитет должен собраться сегодня вечером у Рекса. Мы будем снимать. Как только он попадёт на плёнку, всё равно, соврёт или во всём признается, ему конец.

— Только оттого, что он на плёнке. — Чуть ли не с любовью.

— Сам увидишь.

— Нет. — И тут он ей рассказал, тщательно, в подробностях часто грубых до того, чтоб она испугалась, о визитах Драпа в центр Сан-Диего на «сеансы лечения», как Бирк их назвал… — Слишком много математики, слишком много абстрактных идей, поэтому мы ему дали немножко реальности, ровно столько, чтобы хватило, противодействовать этому, не хуже, чем к стоматологу сходить. Пока со временем не начнёт видеть и нашу сторону.

— Значит, это правда — он работал на вас.