Винляндия

— Я увидела, что ты вся просто завелась, — сказала она Френези, хоть и месяцы спустя. — Не могла тебя не подразнить. Ты была такая… — но не договорила, сделав вид, что не может подобрать слово. Вероятно, не «революционная», кое в то время поминали обширно, а иногда и с любовью, и оно бытовало в широком диапазоне значений. Френези грезила о таинственном народном единстве, сбиравшемся к лучшим возможностям света, достигаемым лишь раз-другой, как она это видела на улицах, краткими, вневременными очередями, все трассы, человеческие и метательные, верны, люди в едином присутствии, полиция так же проста, как режущее полотно в движении, — а отдельные личности, которые при встречах могут лишь наскучивать или доставать, тут вдруг на глазах трансцендируют, чуть ли не за пределами воли перемещаются гладко меж дубинкой и жертвой, дабы вместо неё принять удар на себя, ложатся на чугунку перед накатывающим железом или глядят в дуло и не теряют дар речи — нипочём не скажешь, в те дни, кто способен эдак измениться, или когда. Некоторые сюда влезали, вообще-то, втайне из-за вероятности отыскать ровно такие вот мгновенья. Но ДЛ признавала, что сама несколько менее праведна…

— Я-то обычно ищу, как бы по жопе кому надавать, — приглядываясь к Френези, ожидая неодобрения. — Но кто-то мне сказал, что смысла тут немного, если только я не, как они это называют, верно всё проанализирую? и только потом стану действовать? Слыхала о таком?

Френези пожала плечами.

— Слышала. Может, мне терпения не хватает. Приходится доверяться тому, как мне от этого. Вроде всё правильно, ДЛ. Словно мы на сей раз действительно изменим мир, — глядя в ответ с тем же самым валяй-скажи-чего-нибудь. Но ДЛ косо улыбалась сама себе. Освещённая сзади последним солнцем, Френези в ошалелое доказательство, лицо её стало одержимо лицом молодого человека, далёким, предполагаемым, — Буки Честигма, её отца. Позже, когда они принялись показывать друг другу картинки своих жизней, он там был, то же лицо в серебре и пигменте, подтверждая прежний просверк — нимб свежепролитой меди, призрачный юный герой, пришедший ей на помощь, весь этот шурум-бурум в тот день, вокруг повсюду Революция, мировые бургеры, музавтоматная солидарность, а солнце садилось за Приморским, и запах пота ДЛ и возбуждения её писи рассеивались из кожаной одежды, мешаясь с моторными ароматами.

Бука. Некогда он был младшим техасским гастролёром, пропагандировал скверное поведение по всему району Харлингена, Браунзвилла, Макэллена. На какое-то время ему с небольшой бандой удалось откочевать аж до Мобил-Бея, распространив тревожность от Мертца до Мэгэзина, но вскоре он вернулся на родную орбиту, раздавать всем дамам орхидеи с острова Дофина, которые держал свежими вместе с пивом в ванне со льдом в кузове своего грузовичка, и взялся за старое, а именно — быструю езду, неуместную пальбу из стрелкового оружия, и раздачу открытой тары, пока помощник шерифа, с роднёй на дружеской ноге, не предложил ему выбор между Армией сейчас или Хантсвиллом потом. Война, тогда ещё на подходе, прямо не упоминалась, но:

— Ну так а что мне будет можно стрелять? — поинтересовался Бука.

— Оружие любое, всех калибров.

— Я в смысле, кого мне можно будет стрелять?

— Кого скажут. Интересная штука тут, как по мне, и близко никаких тебе проблем с законом.

Буке понравилось, и он сразу пошёл и записался. С Норлин познакомился, пока был в Форт-Худе, на службе в той же узкой деревянной церквушке, где они и обвенчались, сразу перед его отправкой. Только где-то посреди Атлантики, окружённый лишь тем, что относилось, в итоге, так или иначе к стали, блюя целыми днями, воображая горизонт снаружи, неестественную чистоту, понял он, насколько ему жутко. Впервые за всю карьеру он не мог забраться в грузовик и двинуть к какой-нибудь границе. Он чувствовал, что сейчас свихнётся в этой глубокой переполненной дыре, но держался, он пытался заглянуть сквозь собственный страх, и когда удалось, было это сродни обретению Иисуса — Бука увидел, как в комиксах или на картинках к Библии, череду сцен, показывающих ему, куда идти без вариантов, а это значило вообразить худшее и затем самому стать ещё хуже. Он должен мучить жестоких, лишать алчных, давать пьяным такое, чтобы шатало их не зазря. Ему придётся стать Военным Полицейским, быть таким гадом, каким придётся, чтоб всё удалось, пользоваться всем, что он знал со своих гастрольных деньков. Так он и поступил, срастив себе первый срок в ВП в Лондоне, на и вокруг Шэфтсбери-авеню, весь обаксессуаренный девственно белым, известный, на военном жаргоне в те дни, как «подснежник».