Винляндия

— Ты судишь его по причёске и по ней одной, — грозя пальцем, старательно изображая нечто среднее между ворчаньем соседки и Главным Психиатром из мыльной оперы. — Ты превратился в точности такого же отца, каким был твой, когда третировал тебя, хипповского урода-подростка.

— Ну а я, конечно, представлял как минимум такую же сверхмощную угрозу населению, как твой молодой человек сегодня, но ни разу в жизни никто из моего поколения не возникал поздно ночью ни у кого под дверью ни в каких хоккейных масках, не таскал с собой никаких смертельных бритв и даже чего-то похожего на серпы? и ты мне рассказываешь, что мы можем вести дела? Какие ещё дела — ремонт летних лагерей? — Он принялся кидаться в неё «Чи-томи», разбрасывая повсюду насыщенно оранжевые крошки.

— У него есть мысль, если б ты его только выслушал, Папе.

— Ап сюда. — Зойд стрескал «Чи-то», которое собирался кинуть. — Само собой, я могу выслушать, надеюсь, на такое я ещё способен, я у тебя что ли совсем чинный, да он может оказаться дельным молодым человеком, несмотря на все улики, погляди только на Лун-пёсика, к примеру, из «Дарлика» [1959], в конце концов…

— Исайя! — заверещала девчонка, — шевели мослами, мужик, фиг знает, сколько он ещё в таком хорошем настроении протянет, — и из другого измерения, где поджидал на орбите, вынырнул Исайя Два-Четыре, который сегодня, как заметил Зойд, свой длинный ирокез выкрасил в интенсивный кислотно-зелёный, кроме кончиков, где краскопультом добавил пурпурного оттенка. А это по случаю — два Зойдовых любимых цвета всех времён, и Прерия, подарившая ему довольно футболок и пепельниц в старомодном ансаме шестидесятых, это знала. Что это, причудливые потуги нравиться?

Исайя желал приветствия с прихлопом и пришлёпом и чтоб биться кулаками, всегда отчего-то полагая, будто Зойд нюхнул пороху во Вьетнаме. Какую-то часть его телодвижений Зойд пригнал — так здоровались в рогачёвке и ветераны, ушедшие партизанить, — а что-то было от его личной хореографии, тягаться с коей он не мог, хоть и пытался, а Исайя всю дорогу мурлыкал «Пурпурное марево» Джими Хендрикса.

— Эгей, ну что, мистер Коллес, — Исайя наконец, — как оно ничего?

— Что это ещё за «мистер Коллес», а где ж «Ты колбасный фарш, „обсос“»? — каковой репликой увенчался их последний сходняк, когда, от умеренного обсуждения музыкальных различий чувства быстро воспалились до взаимного отвержения, в довольно широком диапазоне, большей части ценностей друг друга.

— Ну тогда, сэр, — отвечал поклонник насилия габаритами как раз для НБА[10], который мог ебать его дочь, а мог и не, — я, должно быть, «колбасный фарш» имел в виду в смысле нашей общей странной судьбы смертного сэндвича, равно обнажённого пред челюстями рока, и с этой точки зрения какая, на самделе, разница, что вам наплевать на музыкальные заявления «Отстойного Танка» или «Фашистского Носкаина»? — его при этом столь очевидно корячило джайвом, что у Зойда не осталось выбора — только оттаять.

— Тем же самым концом, я бы с лёгкостью мог счесть банальной твою одухотворённую поддержку «узи» как средства разрешения многих проблем нашего общества.

— Милостиво с вашей стороны, сэр.

— Харч, ребятки, — Прерия входя с галлоном гуакамоле и гигантским мешком чипсов-тортийя, Зойд задумавшись, не должен ли вскоре появиться и, ага вот и он — холодный шестерик «Дос-Экис»[11], а тлична! Чпокнув одну, просияв, он снова пронаблюдал в своей дочке лукавый, профессионально пока не развившийся дар обставить мухлёж, наверняка это она от него унаследовала, и Зойд весь затлел изнутри, если только не от гуакамоле, для коего она сегодня вечером слегка перестаралась с магазинной сальсой.