Виноградник Ярраби

В голосе мужа звучало нетерпение. Он не слышал ничего, что происходило за стенами комнаты. Он шутливо распустил волосы Юджинии и прикрыл ими ее уши, чтобы приглушить звуки. Затем его улыбающиеся губы приникли к ее губам, а руки снова вцепились в ночную рубашку. Теперь она уже не в силах была протестовать. Даже дышать не могла. Печальный, какой-то получеловеческий вой (неужели это было то, что она в ужасе вообразила себе: привязанный к дереву несчастный человек взывает о милосердии?) раздался снова, потом еще раз, отозвавшись, словно эхо, на ее собственный внезапный крик боли.

В комнате все почернело. Она впала в полубессознательное состояние, борясь против мучительной фантазии, будто лицо, которое она видит над собой, — это дикарское лицо того каторжника и тело, проделывающее с ней немыслимо интимные вещи, тоже принадлежит ему.

Она старалась сладить с темнотой, широко раскрывала глаза и глядела на пламя свечи, говоря себе, что потное тело, соскользнувшее наконец с нее, — это тело ее собственного любимого мужа. Вот же его знакомые рыжие волосы, его любящие глаза, его голос, бормочущий едва слышные ласковые слова.

Она молчала. Тогда он устроился возле, запустив руку в ее волосы, и почти тут же уснул, а она, настолько обессилевшая, что не в состоянии была двинуться, слишком слабая, чтобы выпростать волосы из его горсти, лежала и думала, что она такая же пленница, как и привязанный к дереву человек.

В конце концов полное истощение сил оказалось для нее благом — Юджиния заснула. Она проснулась от оглушительной какофонии: кукабурра, рассевшиеся на эвкалиптовом дереве за окном, звонкими голосами приветствовали утро. Она была одна. Гилберт поднялся, не разбудив ее. Но к хриплому жуткому смеху зимородков она никогда не сможет привыкнуть — в этом она была уверена. В их голосах присутствовало что-то первобытное, так же как первобытными казались и обитавшие здесь звери. Например, в какой цивилизованной стране встретишь тварь такой странной формы, как кенгуру? Или гигантские ящерицы, кажущиеся такими древними. Будто каждой по крайней мере миллион лет? Надо не забыть рассказать Саре о ящерице, попавшейся ей на лестнице в доме Бесс Келли. Они обе — и Юджиния, и ящерица — так перепугались, что не могли двинуться с места.

Однако о событиях прошлой ночи ничего писать не следует. Лучше сделать вид, будто ничего не произошло, и изгнать из памяти воспоминание о перенесенном шоке и о боли. Собака перестала лаять: каторжник не молил больше о пощаде; тайная и стыдная боль, кажется, прошла. В кухне звенела посуда, слышались громкие веселые голоса. Оттуда доносился запах поджариваемого бекона. Солнце, лучи которого лежали на полу, уже пригревало вовсю.

Она должна встать и по возможности привести себя в порядок. При дневном свете ржавая вода в кувшине показалась еще более неприятной. Но чем скорее она оденется, тем быстрее они смогут покинуть это ужасное место.

Вставая с постели, Юджиния заметила, что платье, в котором она была вчера, аккуратно повешено на спинку стула. На нем не осталось ни пылинки. Нижнее белье тоже заботливо приготовлено.

Джейн оказалась более расторопной, чем можно было ожидать, если учесть, в каком состоянии она вчера находилась. Она умеет удивительно тихо все делать, и ее движения не разбудили Юджинию.

В дверь постучали.

— Это ты, Джейн? Входи.

— Это я, миссис Джарвис, мэм.

Дверь открылась. На пороге стояла миссис Джарвис. Она была в сером бумажном платье, в том же, что и вчера, но оно тоже было тщательно отчищено от грязи.

— Джейн все еще плохо себя чувствует, мэм. Так что я пришла узнать, не надо ли что-нибудь для вас сделать.

Первым побуждением Юджинии было отослать ее прочь. Очень уж много видят эти теплые карие глаза. Но это было, конечно, глупо. Женщина, по-видимому, хорошая служанка, а это самое важное. Гораздо лучше видеть склонившееся над ней спокойное лицо, чем больную, истеричную физиономию Джейн. Кроме того, Юджиния почувствовала, что настоятельно нуждается в обществе женщины, а иначе ужасным образом смешавшиеся тоска по дому и страх, притаившийся под самым верхним слоем сознания, поднимутся и, словно громадная волна, обрушатся на нее.

— Благодарю вас, миссис Джарвис. Вы можете помочь мне одеться и упаковать мою ночную рубашку.

— Хорошо, мэм. Не хотите ли, чтобы я расчесала вам волосы? Зеркала тут нет, а вода, которой вам предлагают мыться, не годится и для свиней. Но, думаю, мы как-нибудь выйдем из положения.

Процедура расчесывания волос оказала успокаивающее действие. Движения у миссис Джарвис были приятные, ритмичные. Она собрала тяжелые локоны, закрепив их тугим узлом на Затылке, а затем помогла Юджинии натянуть платье. Поскольку зеркала не было, Юджиния не знала, как выглядит ее лицо, спрашивать об этом миссис Джарвис она не собиралась. Невозмутимые глаза и без того наверняка успели многое заметить.

— Я вся одеревенела от вчерашней тряски в фургоне, — сказала она и тут же почувствовала, что уже в состоянии говорить о прошлой ночи. — Где каторжник?

— Явились два солдата и увезли его перед рассветом.