Виноватых бьют

Жарков не разобрал. Очередное глубокое уханье.

– Хорошо всё? – наконец спросили по-русски.

Гоша как-то скоро и как-то виновато махнул, сам не поняв, хорошо или всё-таки не очень. Голова улыбнулась белыми зубами, вернулось чёрное стекло, и машина спокойно и незаслуженно скрылась где-то в глубине села.

– Не спрашивай, – рявкнул Акрам и пошёл стремительно.

Жарков не думал даже, но всё-таки сказал, что поступили правильно – рисковать нельзя, жизнь дороже.

– Уже дома здесь шатаются. А мы тогда чего, мы зачем вообще?

Он семенил своими короткими ногами.

– Бабу пытать? Ты мне скажи, мы тогда кто такие? Бабу взяли, молодцы мы, да?

Куда шёл так быстро, о чём только думал. Жарков успевал, не торопился. Кровь горячая, на сердце – ниже нуля. Маленький чеченец в большой республике. Но что он мог сделать, кроме как.

Каменный фасад милицейского опорника по-прежнему ласкали лучи Солнца. Вяло мотался российский флаг, прочнела настоящая полуденная жара.

Были бы дальше – всё равно бы услышали. Но уже подходили… Оконное стекло брызнуло россыпью – стреляли внутри.

Акрам схватил пистолет, а Жарков отошёл: без оружия ты никто.

Она лежала, растрёпанная и простая. Без платка, и платье всмятку. И волосы, живые и чёрные, растеклись на полу.

Тимур отбросил калашников и сел за рабочий стол, словно это вот всё – простое рабочее дело. Акрам кричал, но хоть умри. Ничто не может слово, а смерть заберёт и последнее.

Гоша опустился к ней и тронул за шею.

– Я всё напишу, – сказала, и шевельнула едва заметно рукой.

Тогда и рассмотрел: кольцо обручальное, шрамы на запястье, мёртвую плесень ожогов, стянувшую всю ладонь.

– Не надо ничего, – перебил Тимур, – вечером тебя увезут. Дальше – сама.

Молчала, не поднималась. Наверное, так лучше. Лежачего не бьют.

Не мент

Тайх чиркнул спичкой и поставил на плиту чайник.

Островок со звучным названием «Пески» был известен каждому, но никто сюда не совался. Ни мирный житель, ни служитель порядка. Дурная слава: забредёшь – не выберешься. Весной сюда прибивало много брошенных в реку тел. Они собирались один за другим, течением кидало их на берег. И, может, раз только в год, в каком-нибудь начале апреля, съезжалась на остров оперативная группа и забирала «обнаруженных» в целях дальнейшего опознания.

– Я здесь не постоянно, – объяснил Тайх.

Добраться можно лишь на лодке или вплавь. Скоро встанет лёд, в окружении которого спокойно проживётся зима.

Гоша, ковыляя, вышел на воздух.

Вода прибывала, бешено бросалась в ноги. Кричали ранние птицы. Задрав облачную голову, гордо стояло небо.

– Чифирнуть хочешь?

Жарков пожался. Может быть, и хотел, но ляпнул что-то вроде: «Да ну, чего-то…».

Он достал пистолет, освободил пустой магазин из плена рукоятки. Коснулся краёв жестяной кружки и, как полагается, обжёгся. Тайх цедил, не различая огня металла:

– Где смерть, там и ты.

Жарков согласился, но ответил, что не виноват.

– Виноватых бьют, – напомнил Тайх.

И закурить не смог нормально: спичка сонно шаркала по отсыревшей сере коробка. Тайх протянул свою самокрутку, набитую то ли пахучими чайными листьями, то ли травой. Тлеющий кончик поделился силой, разнёсся лиственный аромат: еловый, шишковый, весенний. Жарков закашлялся до слёз, еле отхаркался.

– Хочешь, тут кантуйся. Я всё равно скоро – того.

– Нельзя так. Жить надо.

– Надо, – согласился Тайх.

Он старательно грёб, разводя сонную воду тяжёлыми вёслами, пока Жарков дремал. Делал, что мог. Ради кого – ради мента. Не мента, а Жаркова.

«Жора не мент», – думал Тайх.

Не думал – оправдывался; будто кто-то видел его сейчас, словно кто-то мог потом предъявить за посильную помощь районному полицаю. За это – по лицу, от души и на пользу.

«Не мент», – повторял про себя много раз, пока не выдохся. Берег уже надменно смотрел крутым подступом.

– Стой, – скомандовал Жарков, очнувшись. – Стой, – повторил громче, на что Тайх потребовал не раздувать хлебало.

– Чаек накличешь.

Гоша спросонья вместо «чаек» услышал «Чапу». Искал до последнего, но понял, что Чапы нет, только Жарков и Тайх. А Чапа – всё… приплыли.

Вода кончилась. Лодка встала, не смея больше идти.

– Дальше сам, – обозначил Тайх, – я пока залягу. Не ищи.

Жарков спросил что-то вроде «куда» и «надолго ли», но Тайх не ответил.

Он уходил в ночь, растворялся и молчал. Молчал о многом сразу.

Может быть, стоило всё рассказать. Но скажи – не поймёт, не станет разбираться. И тогда случится то, что должно случиться обязательно, только не сейчас, а потом, когда-нибудь непременно потом: позже, завтра, никогда.

Грёб и грёб, и лодка, как гроб, уходила под занавес сырой земляной ночи. Ничего не стал рассказывать Тайх. Он привык молчать – по жизни ли, на допросах ли. Если говорить – то надо сразу. Например, тогда, после смерти Чапы, надо было сказать Жаркову, что Чапа никого не убивал. Чапа – вор, а ты, Жарков, – убийца.

– Не мент, – низко просипел Тайх, но всё равно никто его не услышал. Кроме чёрной птицы, слившейся с ночью в одно.

Свидетель

Праздновали прямо в отделе. В родных стенах – дома, считай.