Виноватых бьют

Местные заведения – рестораны и бары, от «трёх семерок» до «трёх королей», – проверяли сотрудники собственной безопасности в надежде отыскать чрезмерно пьяных, чрезмерно борзых, офицеров и сержантов – хоть кого, лишь бы доложить наутро главному руководству о проделанной работе и выявленных нарушениях.

Так себе день полиции. Столы в два ряда, и ещё два – буквой «П», до полного. Жарков сидел где-то с краю, и втихую опережал коллег на три или четыре рюмки. В бочину его то и дело пихал участковый Кильпиков – вроде давай наливай, скоро домой, а он трезвый. Прийти, завалиться бы сразу, ну как бы повод есть, чтоб не слушать и не выслушивать. Ну, понятно, короче.

Жарков опять налил, остальные подхватили, и зазвенела беленькая и холодненькая, и захрумкало всем на свете, помидорками там, салатиком, хреном.

Начальник тыла жался к девочке-дознавателю, только-только шагнувшей в райотдел из полицейской академии. Комвзвода ППС обнимался с одной, и другой, и с двумя сразу – здоровый и добрый, как полагается. Танцевать никто не танцевал, но пели и подпевали: про «ваше сердце под прицелом» и «прорвёмся, ответят опера».

Жарков не отвечал, но Кильпиков всё равно спрашивал:

– Ну, ты скажи мне, скажи, ты вот как считаешь: разводиться или нет?

Водил плечами – отвяжись ты уже, задрал, блин.

– Ты же развёлся, ты же смог. А я чего, не мужик я, что ли. Тоже разведусь. Скажи, разводиться? Жора, скажи, а?

Жора махнул и переместился на ряд, ближе к открытой фрамуге. Там курили двое – один из ПДН, второй из штаба.

Дежурный Иваныч носился по лестнице, со второго на первый, с первого на второй. Звонили – не задумываясь, не подозревая, что у них сегодня праздник. Да чего уж: знали бы – звонили бы чаще.

– Чего там, нормально? – переживал начальник.

– Нормально, – докладывал Иваныч, – дуры какие-то. А вы чего без меня-то, – возникал, – а ну!

Хохотали, шумели, отдыхали, как должно.

Жарков наблюдал за этим всем – и думал: так будет не всегда. Право на счастье нужно заслужить. Несчастным – проще. А они, все эти сержанты и капитаны, мудаки залётные, они кто вообще такие. Смеются, орут, изгаляются.

– Тебя, говорят, на допрос вызывали? – спросил первый из ПДН.

– Показания давал или как? – влез второй из штаба.

Жарков далеко стрельнул мятым окурком. В темноте заискрилось, и шампанское полилось.

– А кто говорит-то? – прикинулся Жарков.

– Да говорят, – отмахнулся первый. – Пошли по рюмашке.

Пошли, а чего бы не пойти. Жарков не различал, какая по счёту, но знал, что настанет последняя, после которой не выбраться, не объяснить. Занюхал кулаком, хотел ответить, но забылось, не пришлось.

Начальник рассказывал, как он в девяностых кого-то там задерживал, и как его поджидали около подъезда, и как в соседнем доме у самого входа в квартиру застрелили его товарища, и что-то ещё рассказывал, давно прошедшее, а значит, неважное.

– А ещё говорят, тебя с Тайхом видели, – не мог успокоиться инспектор по делам несовершеннолетних.

– Ты чего, с Тайхом трёшься? – поддакивал штабной работник.

Жарков молча пил; ему наливали – он пил. Он и сам понимал: ну, разве можно столько? И кто-то верно отвечал: да можно, Жарков, можно, тебе всё можно.

– Ты чего, Жор, молчишь?

– Да пошли вы, – улыбнулся и херанул вилкой в одинокий кусочек рыбной нарезки.

Гремела музыка, и пол дрожал, и потолок в камере задержанных. Вышел, потому что кто-то поставил «Младшего лейтенанта», а он уже старый майор, и никто не хотел с ним танцевать. Чудное чудо: ни одного заявителя, пустота в отделе, словно отдел – душа.

В КАЗе – двое: бомжеватая женщина, бомжеватый мужчина. Опознал сразу – Дора и очередной безымянный.

У Доры жизнь постоянная: каждый день как новый. Ни забот, ни проблем. Выпил – будь здоров.

Спали друг на друге, и было что-то в этом единстве, пахнущем и дохнущем, невозможно красивое. Может быть, не столько красивое, сколько другое: счастье похрюкивало и посапывало, не пробуждалось.

Жарков хотел было крикнуть что-то вроде «Рота, подъём!» (за которым неминуемо последовало бы «Подняли жопы, суки!»), но не стал – пусть лежат, родимые.

Пахло туманом, изморосью, скорой окрепшей зимой. Видимость – нулевая, за руль не рискнёт, да и пьяный, нельзя. Мент гаишнику не кент, и всё такое. Жарков потопал наугад, едва различая дорогу. Хлопнув калиткой, прогремела металлическая изгородь, и дрогнул старый звонок.

Лёха. Следак. Весь в крови, руки трясутся.

– Ты чего? – зачегокал Жарков. – Ты нормально, ты чего?

– Да чего, чего, – ответил живой Лёха, – там баба рожает, я не знаю. Ты знаешь?

Жарков не знал, конечно. Откуда ему? Но Лёха уверял, что Жарков справится. У тебя вообще-то ребёнок, ты всё равно лучше разбираешься. Думали про своих, но сотрудниц развезло быстрее, чем нужно, и пришлось как-то… Да бог его знает, как.

По пути к машине, где лежала и ждала, на бегу рассказал, что не смог оставить, что заметил, и понеслось. Ну, а кто бы смог, Жора. Ты бы смог, что ли. Я вообще этого боюсь всего. У неё там ужас какой-то. Психанул вот, побежал за помощью. И ты, как назло, то есть хорошо, что ты, а не кто-нибудь.