Виноватых нет

— Да ладно тебе. Я слышала, у неё совсем взрослый голос.

— Голос взрослый, — согласился папа. — И ещё некоторые… внешние признаки. Но это ни о чём не говорит.

— Она что, недоразвитая?

Отец сел напротив и мягко улыбнулся:

— Нет. У неё просто начался самый дурацкий возраст.

— Это сколько?

— Года двадцать два — двадцать три. Двадцать пять — край. Но это вряд ли.

— Шутишь, да?

Отец покачал головой.

Я отправила в рот несколько ломтиков жареных овощей и подумала вслух:

— Сейчас в четырнадцать паспорт получают. А в восемнадцать уже все права дают, даже президента можно выбирать. И замуж выходить. Ты всё придумываешь. Нет такой теории, чтобы люди в двадцать лет глупели.

— Зато есть практика, — спокойно отозвался папа. — В девять лет все дети обещают, что никогда не будут пить и курить. То есть понимают, что это глупо и ненужно. А потом почему-то передумывают. Ты, кстати, тоже обещала. Помнишь? А вчера пришла домой вся табаком пропахшая.

— Папа! Ты что! — я даже есть перестала. — Это парни рядом курили!

— Почему-то я думаю, что в девять лет ты не стала бы дружить с курящими мальчиками.

— В третьем классе только дураки курят!

— А в восьмом самые умные?

— А они не из восьмого! Они большие!

— То есть чем старше, тем больше курящих, — с удовольствием подвёл итог отец. — Ты только что подтвердила мою теорию.

Вот всегда так с ним. Говорит вроде полный бред, а ответить нечего. Правильно завуч сказала — парадоксальное мышление…

— Кстати, у тебя в субботу литературный клуб в школе.

— Да, я помню.

— Я так и сказала… А когда самый умный возраст?

— Лет в одиннадцать. Потом человек начинает дурить. И чем старше становится, тем больше думает о себе и меньше слушает старших. К двадцати трём этот процесс доходит до высшей точки. И у многих там и остается. Но некоторым везёт, они попадают в такие условия, где надо работать над собой. И годам к тридцати пяти — сорока вновь доходят до уровня одиннадцатилетних. Снова понимают, что курить, пить и выпендриваться — плохо, что надо слушать тех, кто поумнее, побольше делать, поменьше болтать. Но таких исчезающе малое количество.

Папа налил чаю, достал печенье. Я спросила:

— Как тебе студентов доверили? Ты ведь их не любишь.

— Ты тоже не всех одноклассников любишь, но это не мешает тебе ходить в школу.

— Не всех, это точно. Особенно мальчишек. Почему они такие дураки?

— Они не дураки. Они просто другие. И считают дураками других. Тебя, например.

— Ну, это вряд ли. У меня они половину уроков списывают.

— И это не мешает считать тебя дурочкой, если хочешь знать. Скорее, наоборот.

— Почему?

— Потому что они интересными делами занимаются, пока некоторые глупышки уроки учат.

— Тоже мне, нашел признак ума!

— К сожалению, именно умение устраиваться за чужой счёт способствует успеху в обществе больше, чем ум и знания.

— Ну и на фиг его, такое общество!

— Да ты революционерка! — испуганно отшатнулся папа. Кто его мало знает, поверил бы, а я вижу, что он прикалывается. — Какой ужас, и это моя дочь! В эпоху всеобщей толерантности! Кого я вырастил!

— Во-во, нас уже припарили в школе этой толерантностью. Целые уроки проводят. То классная, то психолог…

— И как успехи?

— Да никак. Кто их слушает?

— Понятно, — пробормотал папа, явно уже переключившись на что-то другое. — Кстати, у нас проблема.

— Что случилось? — с меня тут же слетело всякое веселье.

— Завтра придёт девушка, которая только что звонила. К пяти часам. А у нас дома неделю не убрано.

— У меня завтра Совет. Могу не успеть. Может, лучше сегодня?

— Можно и сегодня. Только без фанатизма. Коридор и мой кабинет убери обязательно. Пыль протри на всех полках. И в кухне порядок наведи на всякий случай. Вряд ли она чай останется пить, но лучше не рисковать. А то потом будет говорить — великим критиком прикидывается, а у самого чашки немытые.

— А ты прикидывался?

— Да не особо. Наши общие знакомые попросили высказать мнение о её сказках, я и высказал. Как есть. А она теперь сатисфакции требует. Придёт с пачкой своих текстов и будет доказывать, что не графоманка.

— И докажет?

— Вряд ли. Жуткие банальности девушка пишет и думает, что Америку открыла. Да и язык штампованный.

— Так зачем ты с ней разговариваешь? Послал бы сразу подальше.

— Нехорошо. Да и жалко. Глупо её произведения выглядят, а она этого не понимает. В издательства рассылает, на конкурсы шлёт. А так, я скажу, ещё десять человек скажет — глядишь, и дойдет.

— Что не надо больше писать?

— Что надо учиться. Успеха добивается не тот, кто талантлив, а тот, кто над собой работает. Доступно?

— Вполне. Пойду-ка, поработаю над ковром, — я собрала посуду в раковину. — И над прочим бардаком, который ты развёл у себя в кабинете.

— К себе в комнату загляни, — хмыкнул папа.

— Ко мне, между прочим, юные поклонницы не приходят! — с удовольствием заявила я. С папой всегда хорошо потренироваться в пикировке.

— Зато поклонники приходят, — не остался в долгу отец.

Я старательно вздохнула, изобразив на лице сожаление: