Виолончелист

Отец вернулся, держа в руках свой драгоценный инструмент. По тому, как он бережно прижимал к себе скрипку, как ласково и нежно его сухая ладонь обхватывала гриф, Макс моментально распознал в нём “своего” — снова увидев в Милоше, как в зеркале, собственное отражение. Скрипка, виолончель… это не просто рабочий инструмент музыканта. Это гораздо, гораздо больше, важнее и сокровеннее.

— Страдивари? — спросил Макс с благоговением. Милош задумчиво кивнул, машинально поглаживая корпус инструмента.

— Первую скрипку Страдивари мне презентовала королева Елизавета, — сказал он. “Баба Лиза!” — мелькнуло в голове у Макса, и он невольно улыбнулся, вспомнив Андрюху.

— …мне тогда было двенадцать лет, сопляк сопляком, — продолжал отец. — А вот эта — подарок Министерства культуры и национального наследия Румынии. С ней я дал свои лучшие концерты, записал лучшие альбомы… она мне очень дорога.

— Ох, о дядиной одержимости своим музыкальным инструментом ходят легенды! — вмешалась Лучана с улыбкой. — На гастролях он никогда не расставался со скрипкой, всюду таскал её с собой — даже в ресторан приносил, очень уж боялся, что её выкрадут из номера в его отсутствие.

Милош усмехнулся, признавая справедливость её слов и словно говоря: “Ну да, бывало и такое…”

— А ещё мне постоянно казалось, что скрипка страдает и плавится от горячего влажного воздуха, от яркого солнца… — добавил он. — Я с ужасом воображал себе, как клей вытекает из швов, и неизменно отказывался от дневных выступлений на открытых, незатенённых площадках.

— Сыграешь, дядя? — умильно сделав бровки домиком, напомнила Лучана. Милош чуть нахмурился — очевидно, не любил, когда на него давили, но, тем не менее, уютно и привычно устроил скрипку у себя на плече, зафиксировав положение инструмента левой стороной челюсти.

Макс замер, от волнения забыв даже, как дышать… Но, когда первая трель скрипки разорвала тишину сумерек и разлилась по саду, он опомнился и торопливо сделал глубокий вдох.

Милош Ионеску играл Шопена — Ноктюрн до-диез минор, одну из самых любимых вещей Макса. Пронзительная, щемящая, рвущая душу мелодия… и это не отец сейчас её исполнял — скрипка сама плакала и грустила, рассказывая свою историю. Потрясённый силой и чистотой звука, Макс, будто загипнотизированный, следил за движениями смычка и пальцев. Это было блестящее исполнение: даже сейчас его отцу не было равных. Он нисколько не растерял ни таланта, ни сноровки…

Ещё несколько мгновений Макс боролся с собой, а затем, не выдержав, потянулся за виолончелью и влился в мелодию синхронно с Милошем. Он не был уверен в том, что отца не разозлит этот дерзкий поступок, поэтому играл негромко, вкрадчиво, не заглушая ведущий инструмент, а лишь подчёркивая и обрамляя его звучание, деликатно оставаясь “вторым голосом” и признавая лидирующую позицию скрипки.

Это был невероятный по своей красоте и уникальный по слаженности дуэт — вряд ли кто-нибудь догадался бы, что отец и сын играют вместе впервые, что у них не было ни одной совместной репетиции… Казалось, что под звуки дивной мелодии почтительно стихает отдалённый шум моря, что умолкает даже ветер, что-то невнятно бормочущий до этого в кронах деревьев, что вся природа внимает магии Музыки…

Наконец, затих последний отзвук шопеновского ноктюрна. Отец взглянул сыну в лицо и слегка улыбнулся ему уголками губ, но ничего не сказал. Впрочем, Максу и не нужны были слова…

Лучана быстро смахнула ладонями влажные дорожки со щёк (ох уж эта семейная эмоциональность, ох уж эта чувствительность!) и сначала крепко обняла и расцеловала дядю, а затем повторила те же действия с кузеном.

— Мальчишки, вы были неподражаемы! — безапелляционно заявила она.

Тем временем со стороны моря потянуло холодом. Уже совсем стемнело, и пламени зажжённой свечи, поставленной в пустую стеклянную баночку для защиты от порывов ветра, стало недостаточно. Отец щёлкнул выключателем, и террасу залил не слишком яркий, умиротворяющий жёлтый свет.

— Я пойду накрывать на стол, пора ужинать, — спохватилась Лучана, вскакивая. — А вы тут пока поболтайте… Но, если замёрзнете, немедленно возвращайтесь в дом!

Отец и сын остались вдвоём, если не считать расположившегося у ног хозяина Моцарта. Снова повисло неловкое молчание — такое же, как пару часов назад у Милоша в кабинете.

— Я помню её, — наконец, сказал скрипач. Макс вопросительно поднял глаза, и Милош пояснил:

— Твою маму.

— Не то, чтобы я вспоминал о ней все эти годы, прости, не хотелось бы тебя обманывать, — признался Милош. — Но, как только ты упомянул гастроли в СССР и ленинградский концерт… я сразу понял, кого ты имеешь в виду.

Макс не знал, радоваться ему такому обстоятельству или пока рано, поэтому продолжал молчать, ожидая, что за этим последует.