Виолончелист

— Да пойми, Максим! Ты — мой сын, и, какой бы замечательной ни была Лера в твоих глазах, для меня только ты всегда будешь на первом месте. Ты — и твоё благополучие. Или ты станешь обвинять меня в том, что я думаю о тебе больше, чем о Лере? А почему я обязана о ней думать?!

— Я не обвиняю тебя, мама… — выдохнул он устало. — Просто… так глупо всё получилось. Вся моя жизнь — одна сплошная глупость.

— Не говори так! — запротестовала было она, но Макс покачал головой.

— Твой внук сейчас, наверное, уже ходил бы в первый класс, — проговорил он тусклым голосом и, отвернувшись, проследовал в свою комнату, уже не видя, как побледнела мать, как она поспешно зажала себе рот ладонью, чтобы не напугать Макса нечаянным вскриком.

Достав виолончель из футляра, он долго и задумчиво смотрел на неё.

Затем, словно в каком-то забытьи, чуть оттянул одну струну. Подумал — и потянул сильнее, чувствуя сопротивление и резь в подушечках пальцев. Внезапно разозлившись, Макс дёрнул изо всех сил — и струна лопнула со странным печальным звуком, похожим на стон.

А Макс уже словно сорвался с цепи, принимаясь дёргать одну струну за другой: вторую, третью, четвёртую… Они поддавались не сразу, до крови резали ему пальцы — казалось, что струны глухо рыдают, отчаянно цепляясь за колки, прежде чем порваться.

Виолончель плакала, а сам Макс, уродуя её в приступе какого-то злого и отчаянного бешенства, упорно молчал. Он не проронил и слезинки, только тяжело и взволнованно дышал, точно мстил за что-то… и опомнился лишь после возгласа матери:

— О господи, Максим, что ты творишь?!

Она стояла в дверях его комнаты и с ужасом взирала на этот акт вандализма. Переведя взгляд на руки Макса, на его окровавленные пальцы и ладони, мама и вовсе схватилась за сердце.

— Да что с тобой, мальчик мой, ты что, с ума сошёл?

А ещё через мгновение словно прорвало плотину — он затрясся в рыданиях у матери на груди, беспомощно повторяя бессмысленную, непонятную, странную фразу:

— Она — не моя любимая женщина… не моя любимая женщина… не моя… — и непонятно было, говорит он сейчас о Лере или о своей виолончели.

Маме пришлось возиться с Максом, как с младенцем — успокаивать и утешать, утирать слёзы, затем отвести в ванную, чтобы он умылся, и обработать его израненные пальцы, а потом напоить крепким сладким чаем и уложить в постель, подоткнув с обеих сторон одеяло, как в детстве. Она была очень напугана этой вспышкой, но старалась, чтобы голос звучал спокойно и ласково.

— Ты просто устал, — говорила мама, поглаживая его по голове, — просто устал, Максик… поспишь — и тебе сразу станет легче, вот увидишь.

Он благодарно прижался щекой к её ладони.

— Прости меня, мама… Наверное, это не слишком приятно — быть матерью взрослого, похмельного, небритого и рыдающего мужика? Не представляю, как ты справляешься.

Она засмеялась, обрадованная этой неуклюжей шуткой — значит, его потихоньку стало отпускать…

— Для меня ты всегда маленький, даже когда небритый и похмельный, — с нежностью произнесла она. — Помнишь, когда ты только начинал учиться играть на виолончели, то так смешно и сосредоточенно вытягивал губы трубочкой, пытаясь услышать, попал ли в ноту?.. Я теперь всегда вспоминаю об этом, когда мне хочется на тебя разозлиться.

— Вот так? — Макс сложил губы в трубочку, будто собирался засвистеть. Мама снова засмеялась и любовно взъерошила его тёмные густые волосы.

— Всё будет хорошо, мальчик мой. Всё у тебя будет хорошо…

Глава 25

Италия, месяц спустя

Макс обожал Италию и итальянцев, и они платили ему тем же — с искренней национальной непосредственностью, со всем пылом своего буйного темперамента, столь близкого темпераменту самого Макса.

Пальцы, израненные порванными струнами, почти уже не болели. Больше всего пострадала правая рука, которой Макс держал смычок, а на левую во время репетиций и выступлений он надевал специальную тонкую перчатку.

Тур по Италии растянулся на три недели, и это была не только работа, но и каникулы — три недели ежедневного, непрекращающегося кайфа. В каждом городе, где у него должен был состояться концерт, Макс останавливался на несколько суток. Репетировал с очередным оркестром свою программу, давал интервью местным СМИ — это было формальной частью; в неформальную же входили длительные пешие прогулки, наслаждение итальянской архитектурой, потрясающая здешняя еда и общение с поклонниками.

О, поклонники буквально купали его в своей любви! Больше, конечно, поклонницы. Многих итальяночек, беснующихся на его концертах, Макс уже начинал узнавать в лицо: они ездили по стране вслед за своим кумиром, чтобы послушать его в Риме, Милане, Венеции, Флоренции и Вероне… Они встречали его овациями в Аудиториуме Парко делла Музика, посылали воздушные поцелуи с каменных ступеней амфитеатра Арена ди Верона, скандировали: “Ti amo!”* в Ла Фениче и забрасывали плюшевыми игрушками сцену театра Пергола…