Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Эссе «“Джейн Эйр” и “Грозовой перевал”», написанное в 1916 году к столетнему юбилею Шарлотты Бронте и впоследствии вошедшее в первый выпуск «Обыкновенного читателя», строится на сослагательном наклонении. Кем были бы сёстры Бронте, проживи они «нормальный человеческий срок… на авансцене столичной жизни», а не в «тихом пасторском домике, затерянном среди вересковых пустошей Йоркшира»[127]. И на допущении, которое на страницах эссе опровергается:

«В очередной раз открывая “Джейн Эйр”, поневоле опасаешься, что мир ее фантазии окажется при новой встрече таким же устарелым, викторианским, как пасторский домик посреди вересковой пустоши».

А также – на постоянном сравнении, сопоставлении с другими классиками – в пользу и не в пользу сестер Бронте, проигрывающих одним и побеждающих других.

В эссе 1928 года «Романы Томаса Гарди» Вулф обращает внимание читателя на описание природы – малозаметную, казалось бы, особенность его романов: «…рядом с тобой дышит могучая, независимая от тебя стихия… которая ставит предел краткому людскому веку».

В эссе 1924 года «Джозеф Конрад» Вулф учит, как следует читать Конрада:

«…не по хрестоматии, а целиком, отдавшись на волю его ритма, чуть замедленного, плавного, исполненного торжественности, достоинства, головокружительно свободного и высокого…»

Когда читаешь эссе Вулф «Мучительно тонкая душа»[128], посвященное дневникам Кэтрин Мэнсфилд, создается ощущение, что пишет Вирджиния Вулф не о Мэнсфилд, а о самой себе – подмена, очень может быть, сознательная.

«Никто из писателей, – отмечает Вулф, – не стал ее преемником, никто из критиков не смог разгадать тайны ее своеобразия».

Меж тем именно Вирджиния Вулф, ее подруга и издательница, почитательница и ненавистница, так же, как и Мэнсфилд, «гонимая болезнью и своей чувствительной натурой», разгадывает тайну ее своеобразия; в самом деле, кому как не ей? А заодно – и своеобразия своего собственного. В дневниках Мэнсфилд В.Вулф усмотрела «картину мучительно тонкой человеческой души, которую мы наблюдаем наедине с самой собой… Невозможно себе представить ничего более фрагментарного, ничего более личного».

Как это наблюдение подходит к дневнику самой Вулф, выдержки из которого издал после смерти жены Леонард и который мы постоянно цитируем!

Вирджиния Вулф, выражаясь сегодняшним научным языком, – отличный компаративист: она с легкостью человека творческого, многогранного, высоко образованного умеет сопоставить писателей, казалось бы, несопоставимых. Находить в непохожем похожее и, наоборот, в сходном – несходное. Что, кстати сказать, тоже роднит Вулф-критика с Вулф-прозаиком. Подобная готовность сравнивать всё со всем и самые неожиданные параллели, встречающиеся не только в ее прозе, но и в эссеистике, объясняются просто: для Вулф литература – старая и новая, английская и русская – единое пространство, не разделенное на периоды и национальные границы.

Вулф сопоставляет неряшливость Вальтера Скотта и точность Стивенсона. Напыщенный слог шотландского классика и простоту, прозрачность слога Джейн Остин, на которую сама Вулф, особенно в своей ранней прозе, как мы знаем, ориентировалась.

Сравнивает Дэвида Герберта Лоуренса с Прустом, в прозе которого, говорится в дневнике, предельная чувствительность сочетается с предельной твердостью, а постоянство – с мимолетностью. И на этом основании делает важный вывод в отношении своего соотечественника и современника, чьи высказывания мы постоянно приводим: «Он никому не подражает, не следует никакой традиции, прошлое и даже настоящее для него существуют лишь постольку, поскольку он прозревает будущее». О себе, о своем творчестве Лоуренс говорит примерно то же самое.

Об отношении Вирджинии Вулф к Лоуренсу, который в истории литературы стоит на той же «модернистской полке», что и Джойс, Элиот и сама Вулф, следовало бы сказать чуть подробнее. Если к «Улиссу», как мы убедились, писательница испытывала сложные, неоднозначные чувства, то творчество Лоуренса вызывало у Вулф отчетливое отторжение. Рассуждая в дневнике о письмах Лоуренса, Вулф высказывается о нем, о его страсти к философствованию, недоговоренностях, резком тоне и нарочито бедном языке крайне негативно: