Вирьяму

— Во имя неба, не делайте этого, сын мой!

Голос его вдруг взорвался воплем — словно взмолился испуганный зверь, прячущийся под сутаной, и старый священник сник, будто раздавленный собственным криком. Тень на кровати приподнялась и нетерпеливо вздохнула.

8 час. 30 мин.

— Ты выбросил собаку, Малик?

— Да, хозяин. Перед тем как ее выбросить, я, как вы велели, протащил ее за хвост по деревне, а потом взял толстую палку и перебил ей все кости. Голову тоже размозжил.

— Значит, моя обезьяна отомщена как следует.

— Келани, у которого жила собака, похоже, проплакал всю ночь, хозяин.

— Твои братья, Малик, только и умеют, что смеяться да плакать.

Амиго сел на табурет, перед которым стояло ведро воды. Малик взял губку и намылил ее.

— Сколько раз тебе говорить, чтоб ты лучше грел воду? — проворчал Амиго, сунув в ведро два пальца.

— Куска сухого дерева не найти, хозяин. Я никак не мог развести огонь.

— Это что же, я, значит, и кофе не смогу на завтрак выпить?

— Выпьете, хозяин. Я вчера налил горячей воды в термос.

— Да не дери ты мне кожу, свинья. Тихонько три… А что, правда, Малик, будто кровь альбиноса приносит счастье?

— Так говорят, хозяин. Но Кондело давно уже предназначен великому соба Мулали. Нагните голову, хозяин: на шее еще остался черный след от вашего ожерелья… Великий соба очень рассердится, когда узнает, что альбинос сбежал. Очень. Я думаю, Кондело — последний альбинос в наших краях… А теперь, хозяин, поднимите голову и не открывайте ни рта, ни глаз.

Малик ополоснул хозяину лицо.

— Когда я был совсем маленький, — продолжал Малик, — я как-то раз спросил у отца, правда ли, что альбинос тоже человек; отец у меня любил обо всем поразмыслить. И он ответил мне: раз вы, белые, которым известно все, никогда не защищали их, значит, хоть они и выглядят как люди, вы считаете их хуже нас, негров. — Он несколько раз зачерпнул кружкой воды и вылил ее на голову хозяину. — Если бы у Американо были такие волосы, как у вас, хозяин, он был бы счастливейшим из людей. А теперь встаньте.

Амиго встал, слуга же нагнулся и принялся снова намыливать губку. Затем присел на корточки, чтобы вымыть низ хозяйского живота.

— Тихонько, тихонько. Я боюсь щекотки, — сказал Амиго. — Малик, а ты веришь в бога? — неожиданно спросил он.

— Имя, которое я ношу, хозяин, — мусульманское имя. Но все же если по правде, то я частенько хожу в церковь, потому как отец Фидель что-что, а говорить умеет. Он даже как-то раз уговорил меня выбросить последний фетиш нашей семьи. Может, потому я и не могу никак скопить денег, чтоб жениться и…

— Никогда вы не ответите прямо, что ты, что твои братья, — с укоризной сказал Амиго.

— Так ведь нелегко это, хозяин. Очень нам хорошо раньше жилось с нашими идолами. Я, к примеру, никак в толк не возьму… Вытяните, пожалуйста, левую ногу, хозяин. Мы-то вот в бога верим, а верит ли он в нас? Нас, негров, очень это смущает. А раз так…

— Ты давно не видел своего младшего двоюродного брата? — снова прервал его Амиго.

Малик набрал опять воды и осторожно ополоснул хозяина с головы до ног.

— Да он такой проходимец, хозяин, — сказал Малик, снимая с гвоздя полотенце.

— Тогда пришли мне до полудня другого мальчишку. А то вот уж две недели, как у меня никого не было.

— Если хотите, хозяин, я могу позвать Американо. Он вчера вечером просил у меня ваш утюг, но я отказал.

Они вышли из тесного помещения, служившего ванной; старый слуга вместо зонтика держал над головой хозяина полотенце. Проводив Амиго до порога дома, Малик направился к хижине Американо.

— Эй, Малик! — крикнул Амиго. — Ты чистил мое ружье?

— Да, хозяин.

— Когда вернешься, приготовь поесть.

— Слушаю, хозяин.

— Да не забудь собрать хвороста.

— Не забуду, хозяин.

8 час. 55 мин.

Человек, от которого Кабаланго только что вышел, тоже боялся смерти. Кабаланго легко представлял себе, как тот стоит посреди реки жизни в том месте, где воды, сдавив его со всех сторон, усугубляют все слабости плоти, которые он, взывающий к лику прячущегося в тумане, непонятного бога, тщетно пытается вырвать из грешного тела. Но как, наверное, и слепой этот бог, Кабаланго тоже не мог понять, почему священник вдруг стал признаваться ему в постыдных своих грехах. Что двигало им — отчаяние, усталость или расчет? Или то, что Кабаланго лишь проезжий чужеземец?

Ему повстречались два негра; тот, что был постарше, поздоровался, и он услышал, как другой спросил:

— А если я соглашусь, он даст мне свой утюг?