Вирьяму

Как все, кто чувствует, что жизнь разбита, и в одночасье связывает себя с другой, еще более неудавшейся жизнью, Кабаланго смог оторваться от отца Фиделя, окруженного призрачными распятиями с тяжелым взглядом языческих идолов, лишь только когда надрывно крикнул: «Простите меня великодушно»; он бросился к выходу, и тень священника слилась в его глазах с тенью, лежавшей на кровати; Кабаланго искал слова, которые могли бы помочь несчастному оправдать самого себя, но для этого нужно было, чтобы он, Кабаланго, оказался сильнее лежавшей на кровати тени и к тому же не боялся сорваться и начать рассказывать о собственном стоическом безразличии, о том, как он без единой жалобы решил противостоять жестоким ударам судьбы.

Какой-то ребенок обогнал его. Малыш вдруг поскользнулся и упал. Кабаланго помог ему подняться. По грязным коленям стекали струйки крови. Кабаланго взял его за руку.

— Где твои родители?

Ребенок зажмурился, преодолевая боль, затем проворно обтер руки о тесные трусишки, врезавшиеся в попку, и, ковыряя огромный грушеподобный пупок, указал пальцем на маленькую хижину, мимо которой только что пробежал. Далее все развивалось медленно, неспешно, как того требовали понятия вежливости и гостеприимства. Пока старик Келани приглашал его войти, Кабаланго услышал женские голоса и дважды повторившийся шлепок по сухой, натянутой из-за недоедания коже ребенка, напомнивший звук тамтама.

— Прошу, чужеземец, окажи мне честь…

Отказаться? Но почему? К тому же, может, удастся — не нарушая приличий — разуться и выжать из носков воду.

— Благодарю тебя за маленького Шакупу.

— Ну, это пустяки, — ответил Кабаланго. — Однако малыш расшибся. Надо бы поскорее подлечить ему ранки.

— Ничего, и так обойдется. Да у нас и лекарств-то нет.

Старик сел на циновку; Кабаланго неуклюже опустился следом за ним — ему никак не удавалось удобно устроить ноги.

— Ты прямо ни дать ни взять белый, — сказал Келани.

Упрек? Но Келани улыбнулся, показывая, что не хотел его обидеть. Обнажились чересчур редкие верхние зубы.

— Разувайся, господин. Прошу тебя, будь как дома.

«Как дома? А где это? Я ведь уехал добывать себе царство и…»

— Ой-ой-ой! Ты промочил ноги. И даже брюки внизу все мокрые. Зарай! Зарай!

Он мог бы так назвать свою принцессу. Такое имя вызывало бы у него желание целовать ее и показывать ей с балкона дворца, как пляшет от счастья их народ.

— Она еще не привыкла к новому имени, совсем недавно ее звали Жозефа.

Женщина подошла сзади, подтянув пань до самых подмышек.

— Отдай ей твои носки, господин. Она сейчас их постирает и высушит; и брюки тоже. Зарай, отведи его в спальню.

— Нет-нет. Носки я дам, а брюки не стоит.

— Господин у нас проездом, верно?

— Да.

— Из Европы приехал?

— Да.

Односложные ответы Кабаланго привели старика Келани в замешательство.

Подданные перестали плясать и, замерев, в своих черных сутанах похожие на обломанные сучья, подняли вверх кулаки — они грозили ему. Неужто за то, что по рассеянности он не помешал дьяволу обрядить их в сутаны?

— Может, я плохо говорю по-французски, господин?

— Нет. И зови меня Кабаланго.

— Французский я учил в соседней стране, но уж больно давно… Я и теперь нет-нет да и схожу туда. Здесь редко найдешь работу. А когда она есть, так только каторжная.

Келани вдруг на мгновение умолк, насторожившись, словно кот. Но то просто дождь снова застучал по траве.

— И все же я благодарю бога, — успокоившись, продолжал Келани, — я-то ведь вольный…

Отчего он с такой грустью произнес слово «вольный»?

— Хотя здесь вольным можно стать, только когда совсем уж ни на что не гож. Стар я, слишком стар, даже для самого себя, Кабаланго.

— Почему же ты не захотел жить в другом месте?

— Почему?

Келани поднял руку. Искал слово поточнее? Рука безвольно упала на колени, как бы подчеркивая всю бессмысленность его жизни.

— Трудно это.

А почему сам он так стремится в родную деревню — затем только, чтобы там умереть?

— Понятно. Как тебя зовут?

Келани улыбнулся.

— У меня два имени, как и у моей двоюродной сестры Зарай. Для португальцев я — Этьен. А для себя самого — Келани… Мне известно, что я теряю, живя здесь, но я знаю и то, чего лишусь, если поеду куда-то еще.

— Ты хочешь до конца разделить жизнь твоих соотечественников?

— Этого я не говорил…

Келани снова превратился в недоверчивого кота; в голосе появились покорные, чуть ли не раболепные нотки — кот испугался. Неужели Келани принимает его за провокатора? К отцу Фиделю он испытал жалость. Теперь в нем возникло чувство, близкое к состраданию… или нечто вроде симпатии. Сострадание или симпатия? Кабаланго никак не мог дать точное определение своему чувству. В мир белых он вошел, как входят в ярко освещенное пространство. Но в мире том оказалось великое множество запертых дверей. Крепко запертых. И отворить эти двери, за которыми таились несметные богатства, можно было лишь с помощью неведомых слов. А пока он, надрываясь, стремился набрать их как можно больше, другой мир, напоминавший о себе певучими и мужественными звуками родного языка, отходил все дальше и дальше. Итак, симпатия или сострадание?