Виринея

Долго говорила свою бабью жалобу и тихонько плакала. А ночью Анна слышала, как на улице она визжала похабную частушку. Утром Ивановна рассказала: Аксинья избила своего Франца.

И много их было, отчаянных солдаток. Угарили буйно. Часто противно. Но Анна понимала:

«Молодое бунтует. Исхода силы не находят».

Жаркая жалость мучила сердце. Что у них осталось в этой беспросветной жизни? Даже молодость отняли.

Аксинья привела и других. Узнали, что может писать и по-иностранному. Жены и матери приносили надписывать посылки.

А один раз вечером пришел хозяин. Сторонилась его Анна. И он с ней не разговаривал. Только самое необходимое. Волосы желто-серые. Глаза белые. Подбородок квадратный. Говорит, как рубит. Пришел и соседа, Лазенкова Петра, с собой привел.

— Не почитаете ли нам газетку? В Ракитянке у ссыльных взял.

— Почитай-ка, молодка, — зашамкал Лазенков. — Сказывали, про царский дом что-то неладное пишут. Не поверил я. А сам нащет печати слепой! Гляжу в книгу — вижу фигу.

— Так располагаю, — рубил хозяин, — ссыльны мутят. Ну-ка, разбери. Ты не омманешь.

Приласкало доверие. Быстро схватила газету Читала долго о Распутине. Поняла, какой-то нарыв лопнул.

— Ну, дела, — качал головой Лазенков. — Вот-те так!

Хозяин сомневался:

— А не брешут?

— Ну… Не дали бы пропечатать.

Говорили в этот вечер долго. Анна, сама слепая, прозревала быстрее. Загорелась откровеньем. Горячо обсуждала. С этого вечера стали заходить мужики. На вид суровые. Вначале молчаливые. А в беседе неожиданно открывались. Наивные, как дети, в частностях и мудрые в обобщениях.

И старики повадились. Егор Низовых объяснил почему:

— Так-то, маточка… Писарь да батюшка — начальство, так-то. С ими не побалакать, так-то… А ты сама с нами под их начальством ходишь, так-то… Захочут — сгонют, так-то. Ну, а нам-то и поближе, попроще, так-то… А грамоте хорошо разумеешь, дай тебе бог здоровья… так-то…

Покорила немудрая похвала. Душой ожила. И подарком праздничным были улыбки на грубых лицах.

Из Ракитянки ссыльный Яровой заезжал. Два раза с Анной побеседовал. Точно фонарь на ночной дороге поставил. Всю ночь продумала.

«Тридцать лет прожила. Проклятая! От корней ушла, к высыхающим листьям пристроилась. Если б вернуть!."

В новом ореоле Володя встал. Писать больше не смела. Но новым загорелась пламенно. В вечерних беседах с мужиками мысли и слова находила Книги читала не те, что прежде. Радовалась: себя нашла. Мать и детство чаще вспоминала В деревне родню почуяла. И в крестьянский круг другой вошла: победней и попроще. Отошла от Ивановны. Урядник попугивать стал. Но долетел и до Сибири раскат столичного взрыва.

— Николавна… Николавна, подь-ка суда.

Что это с Ивановной? Дверь в сени растворена. Тепло не бережет… И глаза бегают. На себя не похожа.

— Сейчас…

— Кинь книжку-то. Начитаешься. Скоре иди…

И скрылась. В последнее время реже говорила с Анной. Недовольна была знакомством со ссыльными.

Анна прошла сенцы. Вошла в хозяйскую половину. И там необычно. Ивановна не мечется от печки во двор. Стоит у стола. А на скамейке Аксинья. Никогда ее не приваживала Ивановна.

— Николавна, слышь, звонют…

— Ну, так что же? Праздник, верно, какой-нибудь.

— Не хуже тебя Бога почитам, праздники знам. Никакого нету! И время ни к вечерне, ни к обедне.

Аксинья вмешалась:

— Манифест читать будут, царь от престолу отрекся.

— А ты постой… Правда аль нет?

Смотрит на Анну круглыми глазами. В них испуг и недоверие.

— Манифест… Да что вы… Аксинья, пойдем скорее в церковь!

И как не бывало их в избе. Ивановна обозлилась:

— Богу молиться — три дня просбираются. А тут — нако! Ничо толком не разъяснили… Шалавы!

А сама тоже в церковь спешит.

В церкви поп в облаченье с амвона читал:

— «В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание…

…признали мы за благо отречься от престола государства Российского».

Оглушило деревню. Из теплых углов повысыпали. Ожила площадь, где церковь с почтой, поповские и купеческие дома стояли. За новостями уже не боялись ходить. Урядника как ветром сдуло. Из Ракитянки приезжал Яровой. Собирались в школе и в волости. Звучали непривычные речи. И тайга шумела не так угрюмо. Точно расступалась. Пропускала весну и новые песни. Ссыльные организовали комитет общественной безопасности. Яровой переехал из Ракитянки. Председателем выбрали. Маленький, седой, с ястребиным взглядом, взбудоражил все село, Анну тоже выбрали в комитет. Бабье за нее горой стояло. И диво: старики приняли. Егор Низовых за всех говорил:

— Четыре года с нами отмаячила, так-то. Баба правильная, так-то. И ребятенок пригрела, так-то. Можна.

И утвердил Анну Событиям дивились. Но царя жалели мало. Анна не могла понять этого. Так чтили царя! Станового чуть не наместником сделали. Как в своей вотчине здесь расправлялся. Но Лазенков объяснил:

— Мы, милая, кого хошь почитали. Нам со зверьем да с морозами только впору было сладить да землицу-матушку уберечь.