Виринея

А на начальство силов не хватало. Сторона наша сердитая. Хоть каку холеру пришли — поклонимся. Только бы не трогали. А стону-то наслыхались. У себя каторжан томили. Правду-то чуяли.

Ивановна по-другому объяснение дала:

— Далеко до его, до царя-то. Без нас мазали, — патреты посылали. Нам што? Кого хошь — мажь, ихо дело виднее… Порядок бы был, и ладно. Там выберут! А этот, однако, войной разбередил.

Молодое победно ликовало. Вернулись солдаты некоторые. Говорили новые слова: «Учредительное собрание», «резолюция», «протест». На улице пели «Дружно, товарищи, в ногу». Живой водой вспрыснули деревню. Точно из земли поднялась. Анна смотрела на ожившие лица. Видела, как раздвинулись грани. Говорили не только о своем, обиходном. Все казались светлыми. Новая жизнь, новая деревня.

Но жизнь еще раз поучила. В небо не уносись, на землю гляди… Дико и неожиданно вылезло старое, многовековое.

В двух дворах пропали лошади. Их не нашли. Но за селом в тайге поймали цыган. Семь человек. Трое мужчин, три женщины и один семилетний мальчик. Цыгане всегда считались конокрадами. Их притащили в село, на площадь. Анна в школе услышала рев толпы. Когда выбежала на улицу, увидала: бегут мужики, бабы и дети к церкви. А около церкви дикий вой. Людским потоком выбросило ее на площадь. Двое лежало на рыхлом весеннем снегу. На них навалился десяток мужиков. Били двоих с уханьем, со сладострастней. Женщины-цыганки с разметавшимися черными косами дико вращали желтыми белками, молили о пощаде истошным воем. Их сразу сгребли и закрыли плотным кругом.

— Уши вырви ей, стерве…

— Каленым железом его надо бы, братцы…

— Проклятая чернять… Коней воровать!

Третий, связанный веревками цыган бился в дюжих руках. Молил и проклинал.

Скоро от пятерых остались изуродованные тела да красная кровь на снегу. Тяжелыми пимами и сапогами наступали на разметавшиеся черные косы цыганки. Наваливались все на шестого, связанного.

— На веревке его протащить, — визгливо крикнул Лазенков.

Анна не узнала его кроткого старческого лица. Покраснел весь, глаза выпучил, и губы трясутся.

— На веревке, на веревке. Все берись… Всем миром отвечать.

— Эй ты, раззява, берись… Всех не засудят!

Накинули петлю на шею. Схватили за длинную веревку. Десятки рук уцепились. Кому не хватало веревки, держались друг за друга и поволокли по площади. Молчал ли цыган иль стонал? Не было слышно за ревом толпы. Скоро страшный, синий удавленник прибавился к мертвым на площади.

И вдруг разорвал глухое ворчание остывшей толпы страшный детский крик.

Забытый цыганенок кричал. Поднял одну руку, другой вцепился в голову. Шапчонка слетела. Одинокая на пустой части площади чернела голова, бессильно дрожали в воздухе смуглые пальчики. И смертный ужас застыл в глазах.

— А-а-а!

Только дети могут так ранить своим криком. Анна метнулась к нему. Но уже закрыл его стоголовый зверь.

— Бей пащенка!.. Бей чертово отродье! Всю силу голоса собрала:

— Звери!.. Ребенка… Отдайте… Мне, мне отдайте!

Раскатилось по площади. Аксинья заплакала в толпе. Но зверь не слышит. Бьет, давит… Затих звенящий детский плач. Семь человек прикончили. Анна выла, свернувшись клубком на земле.

— Ишь как растревожила себя молодка. Вставай-ка…

Лазенков подошел. Улыбается кротко. Ведь только что веревку держал!

— Уйдите, зверье… Палачи!

Подняли с земли. Бабы уговаривали. Мужики говорили:

— Квелая. Воров как не поучить?

Убирали трупы. Складывали их на телегу. На одном увидали крест.

— Ишь ты. Крещеные. Панифидку отслужим по убиенным, так-то, — примирительно сказал Егор Низовых.

Убрав трупы, ушли спокойные.

Анна билась головой о стенку кровати. Ее успокаивал Яровой. Он только что приехал.

— Ну… Да полно… Эх, нервы. Истерикой жизнь не исправишь.

— Звери… Дикие звери!

— А что вы ждали? Думали, по манифесту сразу возродятся. Эх, вы!.. Века гнета, насилия, самодурства, как вы не поймете!

Говорил долго. Затихла. Ночью поняла и смирилась. Эта расправа не на их совести. Цыганенок долго снился. Осталась ранка в сердце. Но окрепло сознание, что не мечтами и порывами перестраивается жизнь. Впереди еще не один ожог кнута.

Война все не кончалась. Отлетела праздничная радость. По-прежнему стонали люди. И стон этот стала слышать Анна. Услышала, вспомнила прииск. И не могла уже замкнуться в своей скорлупе. Все, что впитала на жизненных этапах, породило боль и гнев. Искала выхода, металась.

Записалась в партию Анна вместе с солдатами-фронтовиками. Они были бунтарями и стали ей ближе всех. И сразу многих отсекла от себя. Ходить стали к ней в старых азямах, больше батрачье. Богатые хозяева отшатнулись. Было в этих новых меньше привязанности к старому, меньше примиренности, больше гнева.

Ивановна косилась и говорила:

— Нащет войны они правильно, а как стали товары отбирать да купцов в кутузку сажать… Нет, не дело! Рази можно по-ровному? Ты-то сдуру за ими вяжешься, а я на тебя и глядеть не хочу.